— Нам бы поговорить, Варвара Алексеевна.

— О чем же нам поговорить-то?

— Будто и не знаешь.

— Где ж знать, Додон Тихоныч, от гостей, что ни день, отбою нет, каждого нешто узнаешь. Вы, я слышала, промышляете по части кож — так это с отцом надо.

Додон принял слова ее за шутку и, надеясь, что Варвара все знает, разволновался, хотел ответить тоже шуткой, но веселого ничего не мог придумать и мял на губах горько-счастливую улыбку. «Пусть она говорит, — решил он. — Она лучше меня рассудит, и все будет правильно. Она уже поняла, что я залетел… Но я добрый, тихий, сказать бы ей, что ничего нам не мешает: дай руку — и навеки. Как-то бы только без слов. К чему они? Зачем? В словах всегда кривда, потому-то и стыдно и трудно говорить их». Додон не знал, как и с чего начать оборвавшийся разговор, в злом смущении высмеивал сам себя: «Залетела ворона пава… Бросить все к черту, — внезапно пришло ему в голову. — Встать да уехать — разве не видно, что все без толку».

— Скучно тебе, Додон Тихоныч? Шел бы и ты прогулялся. Село у нас — по всей Туре поискать.

— Нет, нет, Варвара Алексеевна. Яви милость, послушай. Мне кажется, мы первый и последний раз. Я, Варвара Алексеевна, как увидел тебя нынче по весне — на постоялом дворе, как увидел и с тех самых пор живу вроде убитый. Все у меня как было, все по старым местам, и все вместе со мной убито. Ты только не смейся.

— С чего ты взял?

— Да уж как хочешь. И то сказать, надо мной всегда посмеиваются, когда мне горько. Я ведь не сам, Варвара Алексеевна. Сам бы я ни в жизнь не насмелился. Вон ты какая! Прямо как будто не из наших земель. А старики нажужжали, твой да мой: пара-де мы. А я смотрю на тебя — и какая я тебе к черту пара! Так вот и пошло кувырком. Тятенька твой заверил совсем. Он, пожалуй, и сбил с толку… Папаша твой.

— Ай своего ума-то нету совсем? — усмехнулась Варвара, глядя на Додона исподлобья.

— И при уме люди ошибаются и смешными бывают Да я и без стариков горел как в огне. На икону гляжу, а вместо богоматери тебя вижу. Вот и надумал: поеду, погляжу хоть изблизи.

— Прямо ведь бог знает что говоришь. И доволен теперь? Увидел.

— Может, и доволен. Да ведь нашим желаниям, Варвара Алексеевна, грани не положено, оттого, может, и лезем со свиными рыльями в калашный ряд.

— Это уж ты, Додон Тихоныч, через край. Уничижение паче гордости.

— Да разве я о себе. Я что, какой есть, такой и есть. Ты, говорю, будто не из наших мест. Редкая ты. Вот и вышло, не в те сани сажусь. Но если бы, Варвара Алексеевна, если бы хоть маленькое от себя словечко, я, наверно, стал бы другим. Можете вы это?

— Нет, Додон Тихоныч. Нет. Я, как говорится, земля опаханная.

— Я все это знал. Знал наперед. Пошли вам господь всего лучшего. А отцу, Алексею Сергеичу, придется что-то соврать, чтобы он не бранил тебя. Уж раз такое дело, я тебе добра желаю.

— Да я своего батюшки не особенно-то… Однако тебе спасибо. Вишь, какой ты.

— Коли душа лежит к человеку — не о себе уж думаешь.

С широкого и добродушного лица Додона все время не сходила тихая улыбка, и говорил он о себе с таким доверием и таким вроде бы излишним откровением, что Варвара попервости приняла его за простоватого малого и отвечала ему с шутливой усмешкой. Однако чем больше присматривалась к нему, тем тревожнее понимала, что ошиблась, находя в его открытом лице, в его легкой, наивной улыбке пронзительную доверчивость доброй и чуткой души.

— Я, Додон Тихоныч, — качнув головой, призналась Варвара, — натерпелась от своих женихов — не приведи господи. Всякому ведь только свое. А ты добрый, честный, да такую ли еще найдешь.

Но Додон последних слов Варвары не расслышал, потому что, занятый своими мыслями, вдруг ответил на них вслух:

— Да, да, хорошая земелька впусте не гуляет. И правда, своего ума нет — у телеги не займешь. Значит, конец.

— А хочешь, Додон Тихоныч, я тебя познакомлю? Есть у меня на примете славная, милая. Хочешь, а? — Варвара сморщила губы и дружески подмигнула: — Хочешь, спрашиваю?

— Чтобы только тебя видеть.

— Такая девушка, Додон Тихоныч. Такая, что все забудешь, а меня и подавно. Вот и договорились: начнутся рождественские праздники, и приезжай. Не я буду — сосватаю.

— И на том спасибо.

Немного успокоенная своим неожиданным, но ловким предложением, Варвара совсем повеселела:

— Ты, Додон Тихоныч, посиди немного, я подогрею самовар, и мы попьем чайку. — Она подхватила самовар, а Додон опередил ее, чтобы открыть перед нею дверь, но, взявшись за дверную ручку, помедлил:

— Ты не осердишься, если я до рождества приеду? Раньше.

— Не осержусь, Додон Тихоныч. Приезжай накануне.

Выйдя на кухню, Варвара сунула самовар на подставку и тут же забыла о нем. Живя всю осень своим близким счастьем, она легко поверила, что истинно помогла Додону, которому теперь тоже славно и хорошо. «Он чистый и честный, — призналась она. — Даже и не подумаешь, что есть еще такие. И каждому словечку веришь. Да и как же иначе-то, когда сама считаю дни, жду, верю. Только уж и покрова прошли… Боже праведный…» Но растревоженная любовными мыслями, она думала ласково и о Додоне, и о себе, и больше всего о Семене. Вспомнив, что он должен был уже приехать, она, как с нею часто случалось за последнее время, вся горячо пыхнула и, закинувшись шалью, на ходу надевая шубейку, выскочила в сени, на мороз.