В короткой беседе с постояльцем, когда он совсем уж собрался в дорогу, Анисья неожиданно для себя почти вся открылась ему, потому что не могла спокойно видеть его отчаяния и жалела его самой слезной жалостью. Ей хотелось ласковым словом помочь ему, утешить его, но в разговоре вынесло ее совсем на другое, о чем прежде и думать не думала. Она сама не могла постигнуть, откуда у ней взялись мысли, что Семен едет к своей зазнобе, едет с неохотой, потому что зазноба не послала ему ни одного письма. Она ничего не знала, но хотела, чтобы было только так.

Когда за окнами проскрипели по снегу и унеслись Семеновы санки, Анисья легла в еще не остывшую постель и ужаснулась своей выходке. «Да пусть как хочет, так и судит, — вдруг с уверенностью и смело подумала она. — Правда вышла моя — значит, сам бог подсказал, пусть он и видит, что я Семену хочу только счастья».

Все эти дни, пока агроном был в отъезде, Анисья непрестанно думала о нем, вечерами, плотно завесив окошки, ворожила на бубнового короля, и падала Семену невеселая карта. Укладывая колоду на божницу, сбивчиво молилась на святой угол и каялась в том, что кроет на сердце радость от Семеновых неудач.

В те дни, возвращаясь домой с коровника, куда она на дню бегала два раза, еще издали старалась разглядеть, не идет ли дым из трубы с Семеновой половины, а подойдя ближе, искала новых санных следов у ворот. Но ни дыма, ни следов, ни самого постояльца не было. Зато, услышав хозяйку, в хлеве начинала возиться и взмыкивать корова, визжал, как век не жравши, кабанок, а у самой Анисьи, оттого что дом пуст, опускались руки. «Но мы еще поговорим, Анисья-матушка», — вспоминала она задушевный голос Семена. Да о чем нам говорить-то с тобой, Семен Григорич? О семенах? Дак пропади они пропадом… Понял бы ты только, как я на все согласна. Господи боже мой, согласна — даже и звать не надо». «Да ты уж не так проста, как с виду-то. А?» — слышала она голос Семена и не могла понять, осудил он ее в этих словах или одобрил. Но постепенно Анисья от сумятных дум своих возвращалась к жизни, делам и, словно трезвея, начинала с упрямой определенностью сознавать, что в судьбе ее должны случиться какие-то перемены и она готова идти им навстречу. Она даже удивленно думала, как же раньше-то жила она без этих тайных радостей и помышлений.

А сегодняшнее утро совсем особенное. Подойщицы, пришедшие на коровник позднее Анисьи, приятно удивили ее, спрашивая не без лукавства:

— Ну, видела свово?

— Это кого же?

— Ай да Аниска у нас, бабы.

— Скрытная вся.

— Истосковалась, поди?

— Рассказала бы…

— Не жмись-ко, ай не видать, изошла вся.

Бабам еще была охота позудить Анисью, но она взяла подойник и пошла к своим коровам.

В теплой испарине стойл густо гнил полумрак, потому что выбитые оконца были заткнуты давно смерзшейся соломой, отворенные настежь двери с обледенелыми косяками враз захлебнулись белым холодом и почти не осветили и не освежили скотник, только мигом выстудили его. Но Анисья и без того ничего не видела, будто хлестнули ее по глазам и ослепили.

«Приехал, слава те господи. А може, не один…»

Сердце у ней зашлось от странного испуга, страха и радости. Она хотела смеяться и плакать, хотела быть совсем спокойной, но в душе ее все спуталось, перемешалось, она не могла дать себе отчета, что с нею происходит, не могла управлять собою, и эта неопределенность была ей совсем незнакома, но приятна. Она наслаждалась ею, как первой каплей хмеля, чувствуя, что у ней обносит голову, жарко глазам и спекаются сохнущие губы. «Так и бывает с нашей сестрой, — оправдывала себя Анисья под упругое цвырканье молока в подойник. — Так и бывает, будто одна я такая. Вроде спит в тебе все, а потом как вздымется, как забродит, да как отольет от сердца, и развалится пополам вся твоя жизнь…»

Потом, вынося молоко и сливая его в общую флягу, она не поднимала на подруг своих отуманенных глаз, и все поняли, что хотя и шутили с нею, но были, оказывается, недалеки от истины: Анисья втюрилась.

Поглощенная блаженным бездумием и усталостью, она сидела у стола до позднего зимнего утра, прислушиваясь к звукам, доносившимся с той половины; по ним читала, чем занят Семен Григорьевич, и боялась, что он вот-вот хлопнет дверью и уйдет на целый день в контору. Она, не вставая с места, дотянулась до круглого зеркальца, висевшего в простенке, сняла с гвоздика, погляделась, повернувшись к заледенелому окну. «А ну как он вздумает зайти сюда, — встрепенулась Анисья, и в памяти ее весело прозвучал голос Семена: «Здравствуй, Анисья-матушка». Боже милостивый, да на кого я похожа. И сижу, окаянная…»

Она спохватилась и начала быстро переодеваться в доброе. Потом горячими щипцами подвила на височках кудерьки. Несмотря на то что ей много времени приходилось быть в шали, волосы у ней не сохли и не секлись, а, как в девичестве, рассыпались по плечам густыми, тяжелыми локонами, которые после прически отливали тугим атласным блеском. Она никогда не румянилась, потому что всякая краска только портила ее чистую и свежую кожу лица. Обслюнявив кончики пальцев, выточила в тонкий росчерк свои брови да усердно накусала губы, так что они припухли и налились рябиновым глянцем.

Прибирая себя, Анисья то и дело замирала и слышала шаги Семена Григорьевича на его половине. По тому, как он жестко задевал общую стену, она знала, что он берет и ставит на место клюку — значит, топит печь. Один раз он что-то с грохотом уронил на пол, и Анисья, не державшая до того и мысли самой появляться у Семена Григорьевича, бросилась на его половину.

— Что у тебя тут? — ворвалась она к нему без стука. — Можно подумать, потолок рухнул.

— Хуже, Анисья-матушка. Хуже. Здравствуй-ко.