— Да вот проводил тебя. Потолковали.

— Мы тебя знаем, ты прост: и поговорить с человеком, и послушать. А церкву не поставишь — разъедемся. Так то и знай. Уж моя баба на што смирна да уступчива, но и она, барин, взбунтовалась, на погорелом-де месте не житье. Не житье и есть.

— Будем думать, Парфен, — пообещал управляющий и пошел обратной дорогой в смятенных мыслях.

Глухое зимнее утро, не сулившее ни особых хлопот, ни тревог, вдруг глубоко расстроило управляющего. Он и раньше чувствовал, что в фермерском поселке идет какая-то убыточная жизнь, людские судьбы в нем складываются вне связи с землей, непрочно. Всякий новый день, не как у пахаря, приходит без ожиданий, без замыслов и заботных намерений, потому что урок, или поденщина, ныне сработана, и какой бы она ни оказалась, но с рук сбыта, а завтра никто не знает, куда пошлют и за что спросят. Не доделанное вчера может остаться забытым, сделанное — бросовым. И выйдет, что день ото дня оторван. Сейчас надо посадить всех на фермерское содержание, чтобы каждый кормился только общественными работами, но есть ли гарантия, что ферма без подворной живности даст всем досыта хлеба и переходный прибыток? «Нет такой гарантии, — определенно ответил Троицкий на свой вопрос — Ферма и без того кругом в долгах и покончить с ними может только при упорном бескорыстном труде каждого: чтобы больше работали и меньше просили. Но, имея вдосталь свое молочко, овощ и мясо, работник прытко не побежит на фермерскую поденщину, и от голодного двора — он тоже не страдник. Но это же заколдованный круг, — нервничая, размышлял Троицкий. — Неужели из него нет выхода? То, что предложил Корытов, может озлобить людей и в корне подорвет большое, так хорошо начатое дело. Но где же выход?

Троицкий впервые задумался над тем, что жизненные цели людей и фермерского хозяйства мало совпадают между собою, не складываются в единую деятельную силу. Значит, при создании новой формы хозяйства не были учтены какие-то слагаемые, и в пути выявилось, что колеса большого, вроде бы крепко увязанного воза пошли вперекос с колеей. Пока не опрокинулась телега, надо остановить ее, выправить, и тогда снова и смело в дорогу.

«Да, да, — согласился Троицкий с планом приказчика Корытова. — Пусть он урежет у них скотину. Хоть как, а надо попробовать выехать из канавы, куда нас затягивает все больше и больше. Поняли бы только они, работники, что это для их же блага. Да и вот еще, поговорю-ка я с агрономом. Сдается мне, что и у него за душой уже накипело».

По заснеженному свертку к дороге от коровника быстро шла Анисья. Чтобы не опередить управляющего, убавила шаг, и на развилке поравнялись. Из пуховой шалки горячо и открыто глядели на мир синие притомленные глаза молодой бабы.

— Приехал твой квартирант, Анисья? Здравствуй-ко.

— Да я из дому-то, Николай Николаич, черти в кулачки не бились. По расчетам, должен быть. Ай случилось что? — При этом вопросе Анисья будто испугалась и переменилась в лице.

— Да нет, все ладно. Приехал он. Приехал. Беги отогревай его с дороги.

— Подумать только, ведь он здесь один, Николай Николаич, и кто-то должен же приболеть о нем. Человек он славный, в добрый час будь сказано.

— Ну ступай, ступай. Он и в самом деле небось ждет.

— Пошли господь, — Анисья нетерпеливо обошла сторонкой управляющего и, легкая, возбужденная, побежала к дому.

— Слушай-ко, Анисьюшка, — окликнул ее Троицкий, — надо бы мне еще спросить… Ты корову держишь?

— Да как же без коровушки-то, Николай Николаич. Ею, кормилицей, только и жива. Да и еще сказать, — Анисья торопилась выговориться и убежать, но в то же время от сознания какой-то удачливости ей не терпелось быть по-удалому откровенной. — Коровушка у меня и нетель. А в весну думаю пустить телка. Поросенок еще, провались он на ровном месте, с руками сожрал.

— Да не многовато ли для одной-то? Не управляешься небось?

— Уход невелик, да спать не велит. Мы подолгу валяться не привычны, — отвечала Анисья и с тем же веселым вызовом добавила: — Да хоть и боле того — поперек не будет. Вы небось за агронома озаботились? Так будьте покойны, без молочка не оставим. Может, передать ему что?

Троицкий опять поравнялся с Анисьей и близко увидел ее лицо: оно горело свежим, жарким румянцем, от которого по верхней губе ее бисером высыпались капельки пота — она поникла своим радостным взором и вытерла их рукавичкой. Управляющий понял счастливую взволнованность женщины и пожалел, что задерживает ее. Весело поторопил:

— Беги-ко, беги. Да передай ему, вечером загляну сам.

«Вконец ошалела я, — осудила себя Анисья. — Управляющий поговорить наладился, а я не в себе ровнешенько. Зачем-то соврала, вроде и знать не знаю, что Семен Григорич вернулся. Бабы пришли на коровник и первым словом: приехал-де твой постоялец, и завели канитель, а со мной случилось что-то, будто вся я в сладком и грешном сне. Помилуй меня, царица небесная. Потерялась совсем. И бабы, да и управляющий, увидели, Анисья-де вся не своя, посветила ей, дуре, какая-то звездочка. Легки мы все, бабское племя, много ли нам надо. А лицо горит, будто только что от печи. Ой, Аниска, милая залетка, не тебе иметь тайные думки — вся-то ты на виду, до самого донышка. Да уж вот какая ни есть».

С теми беспокойными мыслями Анисья пришла домой. Не отдернув шторок и не раздеваясь, вдруг уставшая, с зашедшимся сердцем, села у стола, сняла шаль и совсем ослабела. Но на душе было безотчетно хорошо и покойно, словно она одолела большую гору и, оглядевшись с высоты ее, укрепилась духом. Она еще вчера не знала, чем и для чего живет. Ее вели и занимали одни и те же постоянные заботы о доме, хозяйстве, дела на коровнике, случайные гости вечерами. Иногда она скучала и, взяв прялку, сама уходила в гости к соседям. Пряла там свою куделю, ворожила, не зная, к стыду своему, на какого короля расходовать колоду. Но в праздничные дни, когда молодые принаряженные семьи идут из гостей или в гости, на нее наваливалась беспредельная тоска — она падала на кровать, гребла под себя подушки и обливала их слезами.

Появившийся квартирант прибавил ей хлопот, однако от его присутствия в доме вся жизнь ее как бы вышла из оцепенения. Анисья все время стала куда-то торопиться и не успевать, не успевало за нею и ее сердце. Ей казалось, что чьи-то чужие пристальные глаза неотступно следят за каждым ее шагом, и она с горячим наслаждением обдумывала каждый свой шаг, становясь бодрее и собраннее: напряженная душа ее наполнилась сладкой тревогой и ожиданием. Она не обманывала себя никакими надеждами, не прикладывала никаких задумок, изо всех сил старалась реже встречаться с Семеном Григорьевичем, чтобы не показаться назойливой и не выдать ему своей тайны, о которой и сама почти ничего не знала.