С лугов заметно брало острой наветренной прохладой, и Семен всем заплечьем почувствовал свою отсыревшую шинель, чтобы размяться, поеживаясь, пошел к колодцу. Грязные доски сладко пахли весенней свежестью и новым тленом. Долбленная из цельной осины труба, вместо сруба, щербатая по кромке, деревянная намокшая черпуга в железных обручах, дышали тающим льдом, который, видимо, так крепко настыл в колодце, что из него тянуло лютой зимней стужей. Семен вдруг вспомнил и обрадовался, что не забыл: ведь у них в колодце твердая вода со своим каким-то жестко диковатым вкусом. Она не годится на питье, губит мыло и щелок, а летом, когда выпасы у речки, домашнюю воду обегает и скотина.

Семен вздрогнул — ему показалось, что кто-то ткнулся ему в ноги. Он присел и увидел маленького щенка, а когда дотронулся до него рукой, тот приветливо тявкнул и стал бегать по мосткам, постукивая коготками и повизгивая.

— Ах ты, живая душа. Ну как тебя зовут, а? Ах ты песик, песик. Ну иди сюда. Иди. Значит, не пустой наш двор, а, песик? Ах ты, живая душа. Уж вот спасибо-то. А я и не подумал совсем, что во дворе есть хозяин и надо бы поостеречься, а то вдруг искусает. Ну что, песик? Ведь наши небось скоро не вернутся, и не на улице же их ждать. А? Как думаешь? Песик, песик, шибко ведь ты обрадовал меня. Стало быть, пойдем в избу. Ах ты, живая душа.

Затворяя ворота, Семен побоялся, что щенок останется по ту сторону, и ласково позвал его:

— Песик, песик.

Но щенка не было, и Семен подумал, что пес соседский, и пожалел об этом. Но у крыльца, где на ступеньках стоял чемодан, песик встретил Семена, повертелся в ногах и первый взбежал к дверям, ткнулся в притвор, ожидая, когда откроют. «Вишь ты, наважен в дом, — усмехнулся Семен, однако радуясь в душе, что есть с кем поговорить и даже узнать кое-какие новости в родном доме, щенка не пустил даже в сени, так как помнил, что в семье исстари заведено собак не бить, лаской не потачить, кормить впроголодь. «И будет тебе собачья служба всегда исправной», — бывало, говаривал покойный батюшка.

Двери были прикрыты, но без замков и запоров. Он вошел в избу и поздоровался с поклоном в передний угол на огонек лампадки, а самого его так и обняло знакомым теплом, узнанными сытыми запахами предпраздничной избы: выпечкой свежего хлеба, луком, вареной убоиной для разговения. Семену опять показалось, что не было у него жизни на стороне, она всего лишь приснилась ему, а сам он все время жил здесь и потому хорошо знает, как готовились домашние к празднику: на полу, еще при снеге выхлопанные, туго натянуты половики, на столе в большом глиняном блюде крашеные яйца и солонка, в шкафу на кухне графин настойки на сушеной черемухе, а рядом вымытые с золой рюмки, которые в обиходе дважды в году: на рождество и пасху.

Уже твердо зная, куда ступить, что и где взять, Семен унесся в мыслях через всю свою жизнь к первым истокам сознания и памяти. В избе и на кухне он все находил безошибочно и все делал, не отвлекаясь от мыслей о прошлом. Разулся у порога и сапоги выставил в сенки — так всегда было в семье, когда к празднику натягивали половики. В печурке на постоянном месте взял коробок спичек, теплый от нагретых кирпичей, сухо брякнул им и засветил лампу. Подождал, пока нагорит фитиль, вывернул его и при свете удивился, как умалилось все, на чем бы ни остановился глаз: потолок низок, стол мал, окна совсем крохотные, даже лавки, казавшиеся прежде широченными, были узки. Вся изба с ее стенами и печью как бы сбежалась, усохла, но сейчас, прибранная и обихоженная перед престолом, с чистыми занавесками и скатертью, прокатанными полотенцами на иконах, она была несказанно мила, уютна, и трудно верилось, что когда-то в зимние стужи здесь помещалось, кормилось, согревалось и укладывалось спать на ночь до полутора десятков человек.

Семен сел к столу, положил на него свои руки и вдруг почувствовал такую усталость, словно прошагал и еще придется шагать пешком не одну сотню верст: бесконечность дороги настойчиво жила в нем, и, когда он прикрыл глаза, перед ним так и замелькали, так и понеслись какие-то тени, тусклые размытые заторы, и неприятно до слабости обнесло голову.

В горнице, куда вход был через кухню, послышался скрип половиц, и грубый толстый голос спросил:

— Что рано-то, Емельяновна?

Семен не отозвался, с изумлением глядя в темноту открытых кухонных дверей.

— Рано бы вроде, — опять сказал голос, и шаги заскрипели по кухне. — Прилег шутейно, а вынесло на ночь. Да тут кто-то, не узнаю же… Господин Подскоков? Пардон…

В дверях стоял большой, широкий мужчина, с продолговатым лицом в окладе черной молодой бороды, но без усов, глаза крупные, навыпучку, затянуты сонными веками. На нем синего сукна жилет, не сходящийся на круглом животе, мятые и сильно поношенные, но со штрипками брюки, а на босу ногу новые, без оборок, лапти. Глядя стороной от бившего по глазам света, он стал разглядывать Семена, по-детски закинув нижнюю губу на верхнюю:

— Господин урядник, я же не узнаю вас.

— Да ведь я не урядник, не Подскоков, — рассмеялся Семен и встал из-за стола. — Вы небось на постое?

— Вроде бы, не имею честь знать, — постоялец одернул полы жилета, приосанился и, зайдя с другой стороны от света, стал опять разглядывать Семена, только сейчас с оттенком высокомерия. — Не имею, говорю, чести знать.

От него сильно пахло чесноком.

— Давайте познакомимся, — предложил Семен и протянул было руку, но постоялец своей руки его не удостоил.