— Вот тут и будете жить, — проговорила Эрна и, не откладывая, повела знакомить с хозяйством. Сперва в хлев, где стояли четыре племенных коровы и двое телят, потом на сеновал. Не теряя даром времени, Эрна задала скотине корм, показывая, откуда и сколько надо брать, потом села доить коров. Послала Гарника отнести молоко в погреб.

Закончив работу, Эрна повела парней в другое помещение, оказавшееся мастерской. Столярные инструменты были заботливо уложены на полках вдоль стены.

Великанову здесь все понравилось. До армии он некоторое время работал подручным у столяра. Он любил этот запах свежеструганного, смолистого дерева.

— Дайте мне такую работу, — сказал он Эрне.

— Работа найдется. Бочки можете делать?

— Попробуем, — скромно ответил Великанов, перебирая инструменты, лежавшие на полках. — А кто у вас столярничал?

— Мой муж, Рудольф. Он все умеет. Любит работать.

И действительно, по всему было видно, что хозяин дома был человеком трудолюбивым, умелым мастером. Всю мебель в доме изготовил он. В мастерской стоял шкаф, еще незаконченный. На стене висела искусно выточенная из дерева голова серны, — она должна была, по-видимому, украсить этот шкаф.

Однако Эрна привета своих работников сюда не для того, чтобы они любовались всем этим. Нужно было переносить из соседнего в другое помещение сваленную там свеклу. Но она оставила эту работу на завтра. Затем провела обоих в уборную, объяснив, что запоздала вычистить ее. Они делают это осенью, вынося удобрения на поле.

После этого первого обхода хозяйка предложила парням отдохнуть, пока она сготовит ужин.

— Ну и баба! — воскликнул Великанов после ее ухода. — Эта вытянет из нас жилы!..

— Конечно, даром не будет держать, — отозвался Гарник.

Снова его занимала мысль, что они отдаляются от главной своей цели, прячутся под подолом австрийской кулачки вместо того, чтобы продвигаться вперед.

— Эта усадьба, — уныло заметил он, — не лучше твоего ящика. Тот хоть двигался куда-то!

— Ну, а что ты предлагаешь? — в голосе Великанова прозвучало раздражение.

Гарник вздохнул. Предложить было нечего.

Приготовив ужин, Эрна кликнула парней наверх.

В большой, хорошо обставленной столовой были выставлены картофель, нарезанный кружочками лук, молоко, суп в тарелках и по маленькому кусочку хлеба.

Эрна уже успела переменить платье. Она надела белую вышитую кофточку с голубками на груди, косы уложила венчиком. На шее искрилась тонкая золотая цепочка. Передавая тарелки, хозяйка явно напоказ тянулась полными белыми руками. Нетрудно было заметить, что ей хотелось понравиться парням. Она пригласила своих будущих батраков в столовую, желая показать, какая она хорошая хозяйка, в каком порядке содержит дом, — удовлетворяя тем самым женское тщеславие, а заодно и рассчитывая завоевать их сердца.

Дверь в соседнюю комнату была открытой. Напротив двери, в простенке, висел портрет военного.

Во время ужина Гарник то и дело поглядывал на эту карточку, а вставая из-за стола спросил, кто это.

— Это и есть мой муж, — не без гордости сообщила Эрна. Она поднялась и принесла портрет. Из рамки смотрел самодовольный, с натянутой улыбкой офицер.

Гарник, мельком взглянув на карточку, тут же вернул ее хозяйке и спросил:

— Можно идти спать?

— Да, пожалуйста. Завтра я разбужу вас немного позже, чем будете вставать в дальнейшем. Сегодня вы устали с дороги.

Парни спустились в свою комнату. Закрыв дверь, Гарник проговорил:

— Ты знаешь, на кого мы будем работать? Хозяин этого дома — майор немецкой армии! — Приятно? Он там бьет наших, а мы здесь будем прислуживать его жене. Вот ты и подумай!..

— Подумать можно. Времени у нас для этого будет достаточно, а теперь давай-ка спать…

И началось для беглецов безрадостное существование. Чужая страна, чужое небо, чужие люди кругом — и каждый день один и тот же голос:

— Иоган! Геворк!..

Казалось, и солнце светило здесь по-другому. И звезды были какими-то странными. И сам Гарник перестал быть собою, — он даже назвался не Гарником, а Геворком.

Душа его ныла, сжималось сердце. Каждый день на заре перекликались петухи, чья-то собака лаяла тонким, словно отточенным голоском, холодный ветер свистел в голых ветвях яблонь под окном. И слышался все тот же голос:

— Иоган! Геворк!..

Мир объят тьмой. Окрестные горы молчаливы, как перед надвигающейся грозой. О, скорей забушевала бы буря, — пусть в ней зазвучат знакомые звуки: грохот танковых траков, орудийные раскаты. И услышать бы русское, сердечное: «Эй, привет, братишки!..», а не это: