— Ну, что снилось, голубок? — Старая женщина в очках с роговой оправой нагнулась над ним. Широкое доброе лицо улыбается. В руках быстро бегают спицы. Он даже испугался от неожиданности: как похожа на мать, особенно в тот вечер, перед отъездом в училище… Он складывал чемодан, а она спешила довязать носки ему.

— Дома был, — новым, незнакомым голосом ответил он и сам удивился.

— А я погляжу: спишь и улыбаешься. Пусть поспит, думаю. Завтрак не убежит, а добрый сон не словишь. Дома побыл — повеселел.

Он смотрел, как проворно двигаются ее пальцы, накидывая на спицу одну петлю за другой.

Что-то неведомое раньше заполнило все его существо. Видел седые волосы этой женщины, выбившиеся из-под белой косынки, лицо в морщинах и руки. Будто туманом, чем-то влажным заслонило глаза. А нянечка, словно не замечая, продолжала:

— Пришла сегодня в седьмую — там такие же ребятки лежат. Мишка и говорит: «Няня, я вроде рыбу сегодня ловил». А сам смеется, заливается. «Чего тебе так смешно, спрашиваю, и где ловил-то?» — «Снилось, что ловлю в речке и кладу в ботинок. А он драный. Вьюны через дырочку и удрали». Смеется, аж заходится… Добрый сон много значит. Веселей человеку — он и поест лучше.

Вслушиваясь в ее слова, он забыл про боль и улыбнулся, а она вдруг спохватилась:

— Э, да что ж это я… Надумала тебя, голубок, вьюнами Мишкиными кормить. Сейчас принесу. Не хотела раньше — остыло бы. А будить пожалела…

И, положив серый клубок и вязанье на тумбочку, быстро вышла. А когда вернулась, он лежал, закрыв глаза. Слезы катились по бледным, впалым щекам. Няня бесшумно поставила тарелки и бодро сказала:

— Ну, голубок, пора и завтракать. Люди скоро по второму разу захотят, а мы с тобой все еще сказки сказываем. — Его обезоружили ее ласковые и вместе с тем настойчивые слова. Знал, что перечить, отказываться, как прежде, уже не сможет. Понимая это и не желая так быстро уступить, еле сдерживая волнение, чтобы не выдать себя, молчал.

Няня подвинула табуретку к его кровати, села и мокрым полотенцем стала осторожно вытирать ему лицо. В доброй улыбке ее, как он ни старался, не мог найти даже следа той с трудом скрываемой жалости, которую видел на лицах всех, кто заходил к нему прежде. Она подняла его голову одной рукой, а другой поднесла ложку.

— Попробуй, голубок. Бульон крепкий. Дай бог, на поправку пойдешь, тогда и аппетит будет. А теперь ешь. Не хочется, а ешь. Через силу, а ешь.

И снова ему вспомнилась мать. Еще совсем маленьким побежал за Тодорово гумно по льду с ребятами прокатиться, разогрелся там и снегу съел. И не потому, что пить захотел, а просто так, побахвалиться: вот он какой, с добрых два отцовских кулака снегу, а ничего с ним не случится, он не то что Костик Иванов, простуды боится… А потом, когда провалялся в постели больше месяца и уже на поправку пошел, долгое время еще ничего в рот не шло. И тогда мать, как теперь вот няня, нагнувшись над ним, кормила с ложки и приговаривала: «Ешь, сынок, через силу, а ешь. Не хочется, а ешь. Скорей выздоровеешь — и опять на улицу». Няня заставила попробовать всего понемножку, выпить стакан кофе. Он был не в силах сопротивляться. А когда она пришла в столовую, где ее с нетерпением ожидали все — и врачи, и сестры, и санитарки, — те только ахнули:

— Ну и Арина Михайловна, ну и волшебница.

Она отмахнулась от них, как от мух:

— Тоже, нашли волшебницу! Вы вот умники-разумники. Чуть в гроб не вогнали хлопца, голодом заморили, — и быстро назад в палату.

Повыше взбила подушки, подоткнула простыню, села на стул — и снова за вязанье.

— Шарфик спешу связать, голубок, — объяснила она в ответ на его безмолвный вопрос. — Завтра Игорю домой ехать, так гостинец хочу в дорогу дать. И теплей будет. Завяжет шею — совсем другой разговор. Что эти ваши шинельки. Все насквозь продувает…

— Какому Игорю? — перебил Андрей. Он сам не ответил бы себе, почему где-то в самом затаенном уголке шевельнулась вдруг зависть: «Какому Игорю?»

— Да из девятой палаты. Намучился, бедный, слава богу, все минуло. Рад теперь. Домой же, к матери.

— А что с ним, с Игорем? — снова спросил, думая о другом, совсем не о том, что говорила няня.

— Теперь-то ничего, здоров. Сделали операцию в левомглазе. Стеклянный вставили. И не отличишь от правого. Черные глаза, как и были.

Он горестно усмехнулся. А она, отгадав его мысли: «Глаз. Разве можно сравнивать?» — продолжала:

— Теперь уже ничего, а сначала как мучился! Лицо все пожженное — рубцы и сейчас остались, — ногу ампутировали. «Куда я теперь? — кричит. — Хочу помереть!» Да кто ж помирает с этого, да еще по желанию. Теперь во какой молодчина. Совсем не видно, что прихрамывает. Протез хороший. Теперь смеется. Девчонка к нему приезжала месяца три назад. Как рассказали ей, что он тут вытворял, так она и скажи ему: «Не думала я, что такой ты дурень у меня». А теперь Игорь и говорит: «Поеду я, Арина Михайловна, к Наде, пускай что хочет, то со мной, дурнем, и делает». — Усмехнулась добродушно, а потом, минутку помолчав, с грустью сказала: — Так вот все мои голубки и разлетятся. Привыкну, как к своим, а они и полетят. Жалко. А на душе радостно: на своих ногах человек, не на койке. Полетишь, голубок, и ты, полетишь. А теперь спи, наговорила я тебе семь коробов. Прости старую.

— Я засну, няня, только приходите ко мне вы, а не кто другой…

Дни бежали, словно взапуски, один за другим. Раненый чувствовал себя намного лучше. На сестер, которые приносили лекарства, уже не бросал взглядов, от каких они готовы были выскочить из палаты, терпеливо отвечал на вопросы хирурга.

Но в этих ответах каждый раз сквозило все то же: «Когда наконец прекратятся они, эти вопросы? Ответил — и ладно, и уходите поскорее». Павел Антонович остро ощущал это и выходил из палаты, низко опустив голову, ссутулившись, с невольной обидой в душе.