— Каждый меряет на свой аршин, — неохотно, как в бочку, прогудел он.

— А если конкретнее, Иван Сергеевич? — Соколов приподнялся, опершись на локоть.

— По-всякому случается. Случается иногда в жизни такое, что сам черт себе рога сломает. Не разберется, — при последних словах хирург как-то упрямо, рывком оторвал тяжелую голову от земли и обвел взглядом собеседников.

Загорелое грубоватое лицо его принадлежало к тому типу лиц, когда о человеке ничего не можешь сказать: например, что глаза его — зеркало души. Нет, на лице доктора ничего нельзя было прочитать.

И летчик, и актер, уже привыкшие за месяц к самым неожиданным переходам в поведении своего приятеля, встрепенулись, уловив в тоне его какой-то обещающий оттенок. И они не ошиблись.

— Я не женолюб, и женская юбка не способна закружить мне голову так, как, предположим, это может произойти с вами, молодой человек, — и доктор кивнул летчику. — Я встречал самых разных женщин, нагляделся немало на всю эту верность, неверность и скажу вам, если это интересует вас, вот что: не всякую женскую неверность можно осуждать, кидать в нее камнем. И, наоборот, иная верность гроша ломаного не стоит.

— Туманно, доктор, — жуя в зубах потухшую папиросу, вытянулся на траве Громов-Дарьяльский.

— Ничего, поймете, — равнодушно откликнулся доктор и, перевернувшись на спину, закинув руки за голову, начал каким-то незнакомым, помягчевшим голосом: — Год назад я был свидетелем одной, как говорится, недозволенной любви. Сразу трудно было разобраться в своем отношении к этому, а потом, когда понял, сообразил, что завидую ему… Хотя, откровенно, говоря, завидовать было нечему.

— Непонятно все-таки.

Не отвечая, доктор продолжал, не отрывая глаз от верхушки тоненькой молодой березки, что росла рядом:

— В прошлом году в нашу больницу поступил больной моего примерно возраста, лет так под пятьдесят. Ответственный товарищ, в войну командир партизанского отряда. С пулей он встречался не раз и заплат, как мы называем, имел много. К нам его привели тоже старые раны. Была сделана срочная операция, однако сразу не принесла облегчения, и долгое время все мы были в полной растерянности, в чем причина. Медицинская ошибка или сама болезнь повела себя иначе, необычно.

У нашего больного были дочь и жена. Дочка такая, знаете, модная, столичная штучка, которая никак не могла выбрать времени посидеть лишний часок возле тяжелобольного отца. Она была студенткой-отличницей какого-то института, участвовала в каких-то там кружках, где-то с кем-то соревновалась. Это мать так оправдывала ее постоянную занятость. Отец избегал детальных характеристик, говорил коротко: «Приходила дочка», «Дочка принесла свежие газеты».

Сама жена работала, кажется, тоже в каком-то научно-исследовательском институте. Во всяком случае, мне так казалось. Эта высокая сухопарая женщина была всегда в строгом английском костюме, в очках и вдобавок курила. Когда я натыкался на нее в палате или в коридоре, не знаю почему, но мне всегда как-то знобко становилось, хотелось побыстрее с нею разминуться. Как, скажем, вот в летний день найдет туча на солнце — и сразу холодно, и ты не дождешься, когда снова прояснится небо.

Все посещения утомляли больного и даже больше — раздражали. Он прямо просил меня не пускать к нему никого. Я спросил, а как же с женой, он промолчал. У нее был круглосуточный пропуск. Я догадался, что с женой, по сути, самым близким человеком, ему тоже трудно. И мне казалось, что я даже знаю почему. Очень уж правильная была эта женщина, не по-женски твердая.

Я старый мясник, немало на своем веку имел дела с ножом, с человеческим телом, и слезами меня не больно тронешь. Но скажу вам, что женщина, которая никогда не плачет, меня пугает… замораживает.

…Когда больному стало легче, она ровным, спокойным голосом, в котором не менялась никогда ни одна нотка, рассказывала ему про дела у него на работе, про разные там заседания и бюро, про защиту чьей-то диссертации. Никто ни разу не слышал от нее тех иногда совсем бессвязных женских слов, которые нашему мужскому нутру куда ближе всех этих наукообразных разговоров.

Несомненно, по-своему она любила его. Чем же еще можно объяснить то, что она могла высидеть возле него сутки и не попросить подмены, не пожаловаться на усталость.

Наши женщины — персонал — удивлялись ее выдержке, но никому, уверен, не захотелось бы походить на нее.

Позднее, когда больной стал поправляться, я, наделенный властью главного врача, выполнил его просьбу и запретил ежедневные посещения даже близким.

Однажды — это было в начале июня — в кабинет ко мне вошла молодая женщина с букетом белых пионов и попросила разрешения навестить больного. Я не знал, кем можно считать эту молодую особу, и, памятуя о просьбе его, отказал, ссылаясь на строгие больничные законы, которые позволяют свидания только по воскресеньям. А сегодня среда… И так далее в этом духе.