— На усадьбе моей новый сад посадили. Тот, что я еще сажал, в войну вымерз, в сорок первом… Новый сад растет теперь. — Это «новый сад» дядька Иван произносит беззлобно (хоть и не он, а другие им пользуются), скорее даже с радостью, с удовлетворением. Все-таки живет сад, растет на усадьбе, где когда-то ступали его ноги. — Одна только костянка выжила. Может, помнишь, за амбаром росла? В это время груши с нее нельзя есть — не прожуешь, а полежат недели две — мягкие, как сахар, сладкие.

Костянку я хорошо помню. Этими грушами костянками потчевала меня и маму мою дядькина жена Марыля.

— Ты не помнишь, еще на свете тебя не было, когда летом в двадцать втором под этой моей костянкой сам Якуб Колас сидел. И бабам стихи свои читал. И «Дядьку из Вильно». С товарищем приезжал. Уж не помню зачем, но хорошо помню, как сидел он там на траве, об костянку спиной оперся, а вокруг него почти вся деревня собралась.

О приезде Коласа в Даманщину знали у нас все от мала до велика. Неудивительно, что и дядька Иван запомнил коласовскую «Новую землю», хотя сам, может, и не читал никогда.

— Уцелела эта костянка. Только, говорят, не родит больше. Старая уже.

Мне легко понять дядькину тоску — сколько связано у него с Даманщиной.

— Кабы встал старик Селивестр да поглядел — второй раз ни за что бы не помер.

Я хорошо помню хромого деда Селивестра. Мы, дети, дразнили его дед-перекатив — так переиначивал он новое, не обжитое еще слово «кооператив».

Перед смертью дед Селивестр обещал: если увидит на том свете взаправдашний «тот свет», то приснится он другому деду в нашей же деревне — деду Василю. Но так и не приснился.

— А чего вы, дядя, не остались еще в Даманщине, не погостили?

— Погостил, почему не погостил. Да век гостем не проживешь. Не пускала меня племянница: «Отдохните, побудьте еще». А какой же это отдых, когда все они при деле, а я без работы маюсь…

— А вы бы сходили чего-нибудь там поделали в колхозе.

— Ходил. Думаешь, не ходил? В клубе с Селивестровым внуком две печки переложил. Думаешь, без меня там печников нету? Выросли и печники, и столяры, и плотники. Целые бригады. На что я им, старый гриб, теперь сдался? Ишь когда, мол, надумал в помощники! Поздно. Раньше надо было.

В этом его суровом признании — правда.

— Потому и вернулся быстро. Теперь уже до конца надо этого угла держаться. — Дядька Иван живет у замужней дочери. Трое детей у нее, одна, без мужа.

Сидит, хмурится, вспоминая зятя.

— Не умел честно жить, так теперь и расплачивается… Самому ему ничего там не сделается — где-то на строительстве. А вот дети должны терпеть за него. За его вину.

Дядька Иван не курит, а то, наверное, затянулся бы самокруткой. Неприятностей хватает.

— И работящий, приличный парень был. Чарки в рот не брал. Да вот польстился на легкий хлеб, за сладкой жизнью погнался. Заведующим крупной базой был. А возле таких теплых мест сколько сволоты крутится. Только и глядят, как бы стащить да себе в карман положить. Ну а чтобы положить, надо перво-наперво выпить. Вот так нашего и втянули. Сначала стопка, а потом стакан, а потом базу обокрали… Кому ответ держать? Ясно, заведующему. Не водись с ворами, не пропивай ум свой и добро, что люди тебе доверили… А теперь бьется она как рыба об лед. Трое детей — не шутка: и накорми, и одень, и обуй. Тот штаны порвал, тот двойку принес. Раньше, когда каждый божий день то в кино, то в театр, так не думала, откуда что берется. А на все это надо мозолями или головой зарабатывать.

Дядька Иван надолго смолкает. Взгляд его как бы отсутствует, как бы блуждает где-то далеко отсюда, от этого приунывшего осеннего сада, от этих низких туч, от пасмурного, серого дня.

Я не шелохнусь, боюсь спугнуть его тяжкие мысли.

— Гляди, голубка, — вдруг словно пробудился дядька Иван, — как люди отстроились! Не улица, Невский в Петрограде. (Дядька помнит еще тот Петроград, когда там он грузчиком был. Давно.) А когда мы весной в сорок шестом с Гришкой, зятем, фундамент клали под свою хату, вот тут, — он показывает рукой за изгородь, — насколько хватало глаз, все проволока колючая. Лагерь был. Наших военнопленных содержали здесь.

Дядька Иван тяжело вздыхает и снова молчит — двое сыновей его не вернулись с войны. Кто знает, может, за такой колючей проволокой и они нашли свою смерть…

— А как построились, я сказал своим: «Давайте сад сажать». На смех меня подняли: «Когда ты этих яблок дождешься?!» А я им: «Может, я и не дождусь, так вы и ваши дети дождутся». «Сажай», — говорят. Ну, я и взялся. Не поверишь, все эти прищепы — деревья теперь уже — за четыре версты на себе носил. Был у меня друг садовник, так он мне этот сад задарма дал. Помер летом. Не такой еще и старый, лет на пять моложе, чем я. А вот я живу, еще и яблок дождался.