— Сегодня перейду к тебе. Готовь поллитру, свадьбу играть будем…

Издевался он или правду сказал, она не поняла, да и не хотела понимать. Ждала только одного — лишь бы пришел.

И Василь пришел и прожил в Аниной хате три месяца. В армию его взяли в январе, а в марте Аня родила дочку. Не дождавшись от Василя письма с именем для дочки, пошла сама в сельсовет и назвала девочку так, как давно подсказывало ей сердце, — Надежда.

Три года для женщины, которая одна воспитывает ребенка и живет ожиданием, изрядный срок. Так и у Ани. После того как на свет появилась Надюшка, стыд, который до этого пригибал ее, кажется, до самой земли, сник, развеялся как дым. Надюшка стала для нее всем: надеждой, гордостью, опорой.

И, уже не стесняясь больше, Аня, высоко подняв голову, встречалась со своими соседями, взрослыми женщинами, приходила на собрания и малую брала с собой. Лукавила, приговаривая:

— Пускай мама отдохнет немного, Надюшка. За целый день руки ты ей отмотала.

А во взгляде, если бы кто сумел его прочитать, было совсем другое: «Глядите, краса какая у меня на руках. Глядите на мою радость, на дочку мою, надежду мою».

Аня работала звеньевой по льну. И как работала — на весь район славилась… В хате достаток завелся, мебель городская, одежда новая и у нее, и у младших сестер и братьев.

Надюшке шел уже третий год, когда Аню вдруг послали в Москву на сельхозвыставку. Мать была довольна:

— Езжай, погляди хоть белый свет. Дальше района нигде же не была. А за дочкой разве некому будет приглядеть? У одной бабки не хватит времени, другая прибежит, понянчит. Без гостинца внучке никогда порога не переступит.

Зимой, когда пошла речь о выборах, еще одна новость пролетела над селом: Аню выдвинули в депутаты Верховного Совета республики.

Как раз в это же самое время отслужил и вернулся из армии Василь. Приехал домой франтом, черные усики отрастил (и так они ему к лицу были!). Поскрипывая новенькими хромовыми сапогами, на последнюю дырочку затягивал ремень, и, как раньше, блестели темные цыганские глаза.

Превозмогая и стыд и боль (хорошо, хоть вечером приехал в село; если б днем, хватило бы людям разговоров. Да и так хватит: миновал хату, где дочка почти три года без него росла, прямиком к себе), взяла Надюшку на руки и понесла на другой конец села, к отцу.

Девочке он вроде обрадовался, туфельки из чемодана вынул (значит, думал, помнил о ней), а поцеловать не поцеловал.

Надюшка дичилась, не понравились ей холодные руки и колючие усы, она рвалась к матери. А Василева мать, скрестив руки на груди, стояла у припечка и молча наблюдала за этой встречей.

После сдержанных приветствий — поздоровались за руку — Аня села на скамейку и, не зная, о чем речь вести, искала помощи у Надюшки:

— Ну чего ты удираешь, это ж твой отец приехал. Смотри, туфельки какие красивые привез. Давай ножки, наденем.

— Не хочу туфельки, — не польстилась на подарок неподкупная Надюшка, волчонком поглядывая на того, кого мать назвала отцом.

— Вижу я, не можете вы как люди поговорить. Дак я начну, — вступила наконец в беседу мать Василя. — Решайте сразу же все: жить дак жить, а людей не смешить. Я тебе вот что скажу, сынок мой милый! Видишь, как на тебя косится дочка, хоть и гостинец догадался за три года привезти. Дак вот вам мой сказ: соберите людей, поставьте угощение, как и должно быть, и живите, где вам полюбится. У меня хата — как сарай, и у Ани тоже места всем хватит.

— Ты что это, мать, так круто забираешь? Не успел сын порог переступить, как уже: созывай людей, ставь на стол, пои, угощай. Да меня самого еще никто не приглашал, не кормил, не поил.

— Ты же обошел хату… — с обидой отозвалась Аня.

Но Василь, не слушая ее, снова повернулся к матери:

— Кроме того, мать, я солдат. Гол как сокол. Мне приданое требуется.

Пошутил он или всерьез сказал, понять было, как и всегда, трудно.

Тогда мать решительнее пошла:

— А этого приданого, что сидит вот насупившись, даже в сторону твою не глянет, мало тебе такого приданого?

— Ну, мать, это ж общее дело…

Анин взгляд встретился с Василевым, бесстыжим, наглым.

Но мать не слушала.

— Мало тебе этого приданого, мало, что она три года тянула, а ты даже в письме ни разу не заикнулся о ребенке? Я уже и командирам твоим писать хотела, какой ты отец, да вот беда, сама плохо пишу, а людей просить о таком стыдно. Она тебя еще выгораживала передо мной, перед твоей матерью. А тебе, видите ли, мало приданого. Дак ты ж ей в подметки не годишься. Она ж человеком каким стала, ее люди властью своей выбирают, а ты!

— Ну кончай, мать, чего разошлась? — устало потянулся Василь. — Кончай!

— И правда хватит, — Аня поднялась с лавки. — Хватит! Не делай, Василь, ни мне, ни дочке твоей одолжения. Не думай, что раз три года ждала и терпела, то и дальше так будет… Сердцем я к тебе прикипела. И сейчас еще оно не свободное. Но знай и другое — приданое я тебе собирать не буду. Ищи его где-нибудь в другом месте.

Она быстро одела дочку и, прижав к себе, чуть не бегом кинулась из хаты.

…А ночью снова ни на минуту не сомкнула глаз. На все лады повторяла с издевкой брошенное им слово: приданое.