— Угадал твой нос. Тебе завтра в вечернюю смену?

— В вечернюю, — насторожился Фомич.

Водку пили небольшими гранёными стопками под зелёным, низко нависшим над столом, абажуром.

— Запоминай крепче, — объяснял Альберт Казимирович. — Доезжаешь до Лисьего Носа, сходишь с платформы и по линии идёшь вперёд. Увидишь берёзу. Большая такая. Она одна там. От этой берёзы пойдёшь в лесок. Шестнадцать шагов. Прямо от линии, никуда не сворачивая. Запомнил? Шестнадцать. Наткнёшься ещё на берёзку, на молоденькую. Тоже одна, там больше нету. Вот под этой берёзкой и будет свёрток. В авоське, под веточками.

— Сколько? — спросил Фомич.

— Один.

— На бочку сколько?

— Десятку.

— Не, за десятку поищи другого дурака.

— Сколько же тебе?

— Четвертной.

— Хорошо, получишь двадцать пять. Но не вздумай разворачивать свёрток, обожжёшься.

— Чего в нём?

— Взрывчатка. Ударов не боится, но если начнёшь разворачивать… Дошло? Ну, будь здрав.

— Будь, — чокнулся Фомич и, подумав, поставил стопку. — Знаем мы эту взрывчатку. Зачем она тебе понадобилась-то?

— Рыбу глушить. Пей. Трёхнул, что ли?

— С моим удовольствием трёхнешь. Сам и вези, раз такое дело. Нё, за четвертной тоже не пойдёт.

— Сколько?

— Ещё десятку.

Альберт Казимирович сделал вид, что раздумывает. На самом деле думать было не о чем. Сумову он платил двести рублей. Но тот был свой, тот знал, что возит.

— Ляд с тобой, — вздохнул Альберт Казимирович. — Грабь меня. Тридцать пять, и больше ни копейки. Будь здрав. Будильник не забудь поставить. Первым поездом нужно, пока темно.

— Будь, — приподнял стопку Фомич.

— Свёрток отдашь буфетчице, — напомнил Альберт Казимирович. — Она чай и кофе отпускает. Скажешь: кто-то на столике оставил.

Фомич плеснул из стопки в рот, понюхал солёный огурец:

— Не беспокойсь, директор, доставлю твой тротил в полном ажуре и с моим удовольствием. Будем жрать в твоём кафе глушёную воблу.

— Ты болтай поменьше, нахмурился Альберт Казимирович.

— Это можно, — успокоил Фомич. — Это пожалуйста. Теперь бы ещё «маленькую», а?

— Будет с тебя. Завтра раздавим. По случаю счастливого возвращения.

Альберт Казимирович взялся за шляпу.

Мама открыла Денису дверь и сказала:

— Наконец-то! Где ты пропадал?

Отец гладил на кухне брюки. Он сунул на подставку утюг и вошёл в комнату.

— Сначала мы сидели в ложе и слушали оперу, — сказал отец, — а потом немного задержались в ресторане.

Мама строго посмотрела на него.

— Коля, я хочу поговорить с ним серьёзно.

— Я тоже, — согласился отец. — Сейчас ведь ещё только начало первого. Детское время. Вот если бы он явился в шесть утра, тогда да. Молодчина, Дениска. Ты и дальше валяй в том же духе. Пора приучать родителей к порядку. И не вздумай предупреждать нас или, там, оставлять записки, когда решишь исчезнуть на ночь. Нечего мать с отцом баловать, не маленькие. А если мама захочет поволноваться, то всегда капли имеются.

Только тут Денис заметил, что мама совсем бледная, словно сильно напудрилась, и в квартире пахнет лекарством.

— Мама, — проговорил Денис, — такое дело было… Ты не сердись. Я виноват, конечно…

— Расскажи, где ты был, — потребовала мать.

— Ты понимаешь, это такое дело…

— Я хочу знать, где ты был.

— Мама, можно я сначала папе расскажу? А если он решит… В общем, тебе, наверное, нельзя знать. Пусть папа решит.

— Очень приятно, — сказала мама. — Чрезвычайно приятно. У нашего сына появились дела, о которых мужчина может рассказать только мужчине. Что ж, у меня больше вопросов нет.

Она стала ходить по комнате и, скрестив на груди руки, растирала плечи. Денис дрожал от нетерпения. Он затащил отца в ванную и закрыл на задвижку дверь. Показав на вентиляционную сетку, шепнул:

— Только тише, через неё слышно всё.

Николай Николаевич заговорщически нагнулся к его уху.

— Послушай, здесь шибко жарко, — сказал он. — Может, лучше в уборную запрёмся?

«У-у-у!» — загудела труба.

— Ты даже не представляешь! — проговорил Денис.

— Совершенно не представляю, — подтвердил Николай Николаевич, — как ты можешь так относиться к матери.