Николай Николаевич протянул Альберту Казимировичу книжицу, раскрытую на том месте, где было записано: «П 1000. Берёз. 16. Альберт 200. Мне 200. Ост. Бахр.».

— Как видите, всё чёрным по белому.

— Идиот, — прошептал Альберт Казимирович.

— Пожалуй, — согласился Шапранов.

— Но я был только передаточным звеном, — забормотал Альберт Казимирович. — Только. Вы это учтите. Я не воровал.

— Вы только продавали ворованное, — подсказал Шапранов. — Расшифруйте, пожалуйста, что здесь записано. «П 1000» — это что?

— Это значит: примерно на тысячу рублей.

— Золота и драгоценностей?

— Да.

— Неплохой оборот. Дальше: «Берёз. 16»?

— Шестнадцать шагов от берёзы.

— Дальше.

— Бахромцев давал нам по двадцать процентов с выручки. Остальное брал себе. Но продать на тысячу рублей удавалось не всегда. А он всё равно требовал себе шестьсот.

— Выходит, вам с Сумовым доставалось по двести?

— Как правило, меньше.

— Что, не очень бойко раскупали?

Альберт Казимирович вздохнул и не ответил.

Они беседовали долго. Кууз курил папиросу за папиросой. Он откровенно выкладывал всё, что знал. Запираться не имело смысла. Он даже почти успокоился. Его охватило странное безразличие. Даже не было злости на Сумова. Была только страшная усталость, такая, словно целый день таскал на спине тяжёлые мешки.

В окнах горел свет и двигались тени. Яшка вытащил из штанов рогатку. Из другого кармана достал маленький, чуть больше горошины, камешек. Чтобы камешек ласково стукнул в стекло, нужно иметь верный глаз и точную руку. Яшка оттянул резинку левой.

«Дзын-н-н!» — тихо пропело окно.

Ответного сигнала не последовало.

Яшка подождал и прицелился снова.

«Дзын-н-н!..»

Опять ничего. Выходит, зря он сегодня отмывал с мылом шею и уши. Он даже в парикмахерскую сходил и надел лучший костюм, который мамка даёт только по праздникам. И хотя этот костюм он надел ещё и по другой причине, всё равно было обидно.

На всякий случай Яшка послал ещё один вызов. На этот раз горшок с фикусом передвинулся с одного края подоконника на другой.

Анка вышла во двор какая-то странная. И голос её прозвучал странно, словно издалека.

— Чего ты? — удивился Яшка.

— А что?

— Нет, так просто.

На проспекте разгорались ртутные лампы. Торопились по своим делам прохожие. У детских колясок сидели мамы. Мимо прошли парень с девушкой. Они держали друг друга за руки, как детишки из детского сада, когда их выводят на прогулку.

— У тебя папа водку пьёт? — спросила вдруг Анка.

— Нету у меня его, — нахмурился Яшка. — Я же тебе говорил.

— Ну, который вместо.

— Жлоб он, — сказал Яшка.

— А у меня напился.

— Ну и что?

— Ничто. Противно просто.

— Подумаешь, нежности. Если бы у меня он был, пусть бы сколько хочешь напивался.

— А мне противно. Возьмёт и ни с того ни с сего напьётся.

— И что?

— Ничто. Не люблю я его. Ненавижу прямо.

— Разве за такое ненавидят? — удивился Яшка.

— Конечно.

— И ты прямо так ему и говоришь?

— Не а, — покачала головой Анка.

Яшка спросил:

— А если что-нибудь знаешь и не говоришь, это ведь тоже врёшь?

— Тоже, — согласилась Анка. — Только я ещё не совсем точно знаю, люблю я его или нет. Я только когда он выпьет. У меня вообще-то и глаза как у него, и нос.

— Значит, любишь, — решил Яшка.

Анка пожала плечами.

— Противно только, — сказала она.

Они перебрались через железнодорожную насыпь. Парк встретил их тишиной и острым запахом прелых листьев.

— Нужно всегда говорить то, что знаешь, и то, что думаешь, — сказал Яшка.

— Вообще-то нужно, — со вздохом подтвердила Анка.

— Хочешь, я тебе что-то скажу? — спросил он.

Она подняла на него глаза.

Яшка набрал побольше воздуха и выпалил:

— Я тебя люблю.

— Совсем даже не умно, — без особого удивления отозвалась она. — Даже глупо в твоём возрасте.

— Ты что, не веришь?

— Ни капельки.

— Ну и дура тогда, — обиделся Яшка. — Я как только тебя увидел… Знаешь? И вообще я для тебя чего хочешь.