— Тату, приехал Мирослав из Львова и привез какие-то важные газеты. Потому как теперь война, то там пишут, чтоб идти и отбирать у русского царя Украину. И Мирослав собирается идти. Гуменюковы и Степанюковы хлопцы уже ушли. Собирается и Сень Оленки Бойчихи. А Маргошин Янусь еще сегодня с утра ушел во Львов, там собираются все поляки, чтоб идти на бой за Польшу. А Мирослав хочет Украины и говорит: «Или добыть, или дома не быть». Мама сидят и от слов его плачут, а Текля и сама хочет идти.

А еще сегодня ехало на войну много войска и порасходились было по хатам, потому как собирались ночевать. А ихний капитан как свистнет! Труба затрубила, и все жолнеры повыбегали из хат, посадились на коней и уехали. Где-то, говорят, россияне наступают, как туча. А у нас во дворе, когда уезжали, оставили больного коня. Такой хороший, так блестит, только очень стонет и храпит, где-то у него болит в середине, а малая детвора сует ему в нос траву. Так вы подите, скажите им что-нибудь.

Все это Ленько выпалил, не давая отцу и рта открыть, и убежал за хату, крича:

— Отойдите от коня, дайте ему выспаться!

Карпо Рондюк минутку постоял, опираясь рукой о калитку, словно искал потерянную мысль, с которой собирался войти в хату. О Мирославе он знал: рано или поздно, а придется это услышать, и он ждал этого известия со страхом.

Теплый ветер шевелил кончики его усов и пропитывался табаком, которым насквозь пропах весь Рондюк. Тут из-за хаты выбежали дети и бросились к отцу, крича радостно:

— Тату, тату, у нас конь есть!

И когда Рондюк хотел, как обычно, улыбнуться детям, в груди у него что-то так сжалось, будто там вместо легких была сталь.

— Конь есть? Это хорошо, детки, что есть конь!

Он старался вложить тепло в свои слова, но дети почувствовали, что на душе у него, и притихли.

— Раз есть конь, нужен и возок. Только конь больной, говорил мне Ленько. А вот если выздоровеет и никто не заберет, надо будет достать возок. Будете смотреть за конем?

Но дети почувствовали в голосе отца фальшивое веселье и запускали глубоко корни своих глазенок в отцовские. А Мисько вспомнил:

— Тату, Мирослав собирается на войну.

— Собирается на войну?.. Ленько уже говорил мне об этом.

И он опять постарался улыбнуться, а дети еще пристальнее всматривались ему в глаза, а Геля сказала:

— Тату, вам жалко, что Мирослав едет? Да?

— Он может еще и не пойти. Тато может еще его и не пустить!

Но от этих слов Рондюку не стало веселее, ему страшно было войти в хату. В другое время, если бы он, вернувшись с работы, так долго стоял во дворе, вышла бы его жена Маланя, позвала бы есть, но на этот раз никто не выходил.

Клубились тучи, и вечерняя сырость мутью садилась на сердце, а оно выстукивало в груди: «Мирослав, Мирослав…»

Дети сели возле больного коня, и Рондюк сел с ними. Конь перестал хрипеть и лежал теперь тихо, с широко раскрытыми фиолетовыми глазами.

Перед конем лежала свежая трава, картошка, морковь — все это принесли дети и теперь снова принялись совать ему в рот. И конь медленно разжимал зубы и мягко брал влажными губами из детских рук красную морковь, картошку, траву, а дети радостно хлопали в ладоши:

— Ест, ест! Тату, ест!

Геля подбежала к отцу, закинула на шею худенькие руки, а потом побежала в хату, вынесла миску с водой и ложку. Видя это, Егорчик побежал тоже за ложкой, а Мисько крикнул:

— Принеси и мне!

И дети по очереди стали плескать ложками воду в рот коню, а тот высовывал язык и слизывал капли с сизых губ.

Рондюк сидел, заронив взор в глаза коня, и не слышал детского смеха, не видел, что уже несколько раз выбегал из хаты Ленько, звал его и что малый Егорчик уже принес чашку и прямо из нее лил в рот коню, а Геля чашку отбирала, из-за этого уже началась ссора.

В фиолетовых глазах коня перед Рондюком проплывали картины пережитых лет. Под шелест воспоминаний пережитое казалось ему знакомой историей, когда-то услышанной из чьих-то уст.

…Когда поженились с Маланей, своего угла еще не было. А ведь известно, как по чужим людям жить. Затяжелела Маланя Мирославом, а Карпо: «Есть у нас полморга поля, к этому бы еще какую-никакую да свою хатенку, можно бы как-то жить». Он хлопец молодой, статный, и здоровье бьет из него фонтаном. А здоровому что: горы — не горы, дороги — не дороги! Все одолеваешь, играючи. Если бы только это здоровье человек мог удержать! Расплескивается вместе с жизнью, как вода, и сгибается эта жизнь с годами, как коромысло. И оглянуться не успеешь — оброс уже горбом.

И ушел в горы, высокие да пригожие, что стояли вокруг в цветах, как девушки в пышных уборах и лентах.

Что значит — человек хорошо одет! Э-э, половину красы и смелости дает одежда. Разве его Текля не была бы красавицей, будь во что нарядиться? А то, бедная, как выйдет куда на люди, так и жмется по закуткам, глаза боится поднять…

Вот и пошел в горы рубить лес. Работал, не разгибая спины, — хотел заработать что-нибудь. И как дубы и ели кровавились под его сильными руками, как кровь его бросалась в голову — даже дух запирало и глаза застилало тьмой, — вот так же один раз кровью облилась его нога, пальцы враз отлетели, как щепки.