Когда ступил босыми ногами на гладкие плиты львовских улиц, в глазах потемнело: так много толпилось здесь людей — и все разного достатка и происхождения, все в праздничных разноцветных одеждах. Высокие пани в черных длинных платьях, тонко перехваченных в поясе, с накинутой поверх черных шляп тончайшей шелковой дымкой. Их суровые лица презрительным холодом обдавали мальчика, который проталкивался между ними в рваной грязной рубашке, оставляя за собой на камнях следы крови от разбитых в дороге ног. Пани вели за руку детей, а следом за ними шли няньки, бежали белые собачки, и рядом, опираясь на трости, волоча ноги, шли старики паны. Их взгляды — то скользкие, то вдохновенные, то маслянистые, то острые — темнели и становились мутными, когда рядом появлялся Ленько, который с величайшим интересом пристально рассматривал их ноги и все никак не мог понять, живые они или приставленные, деревянные.

Среди этих господ были такие, у которых от уличной пестроты на лицах расплывалась улыбка, а глаза делались влажными от радости. Некоторые снимали очки и вытирали их белоснежными платочками. Вместо галстуков у мужчин цвели зеленые, голубые, красные ленты, а некоторые надели и вышитые сорочки.

Тут и там улицы белели п е р е м и т к а м и, пестрели цветастыми платками. Это шли старые бабуси, они то и дело подносили к глазам фартучки или красные платочки, чтобы снять навернувшуюся слезу; пожилые женщины были в черных с и р а к а х — свитках, отделанных красными шнурками и расшитых по уголкам золотистыми узорами; девушки — в темно-красных б а й б а р а к а х с нашитыми на них сафьяновыми шнурками. По краям сираков и байбараков густо, в ряд сидели круглые пуговки, из-под к и п т а р и к о в — овчинных безрукавок — виднелась вышивка сорочек, на дзюбнах красовались нашитые бляшки, играли на солнце, как перламутр. Груди девушек и молодиц пестрели бусами, крестиками, плетеными цветастыми лентами.

Мужчины шли в черных шляпах, украшенных цветными шнурками и павлиньими перьями. В белых штанах, поверх которых свисали длинные сорочки, в накинутых на плечи киптариках, расшитых красными, черными, желтыми ремешками и шнурками — они пришли сюда словно из сказочной страны. Под киптариками, с широких поясов, украшенных медными пуговицами, свисали туго набитые табивки — походные сумки, и в них были хлеб, соль, спички, нож, трубка, кремень — все, что нужно в дороге.

Это были гуцулы, они пришли с зеленых гор на большой сечевой праздник во Львов. Было душно и парило, но они несли на себе столько одежды, как будто стояли зимние холода. И Ленько, который никогда не видел гуцулов, был поражен этим чрезвычайно. Спеша за ними, толкаясь в гуще людей, он овевал их разноцветные фигуры своими мечтами о скалистых горах, где живут беркуты, где Довбуш зарыл свои клады, которых никому не откопать, где шумят быстрые потоки и раскатистый голос их напоминает смех.

А вокруг него звучал Львов, переполненный то грустными, то веселыми мелодиями песен, трембит и дудок-флояр. Все шло, бежало, пело, и нестройный гомон толпы, казалось, проникал в высокие белые здания, впитывался в камни тротуаров, которые тоже будто звучали под ногами.

Люди, обгоняя друг друга, шли к площади Сокола-Батька, где должно было состояться празднество. С улицы на улицу, через крыши домов, перелетали грустные и веселые песни; кто-то крикнул: «Ой, уже идут!», и люди, толкаясь, побежали, чтобы поскорее занять лучшие места.

Площадь напоминала большую клумбу, обведенную пестрым кругом толпы. В середине оставалось пространство, где должны были собраться сечевики, а пока там ходили австрийские жандармы, подкручивали большие усы и строго посматривали на толпящихся людей, и люди чуть-чуть подавались назад, становились поплотнее друг к другу.

Ленько был босой, оборванный и чувствовал себя совсем чужим среди хорошо одетых людей.

Впрочем, он и на дереве найдет себе неплохое место. Обхватил ногами смуглый древесный ствол и полез. В шуме и суете никто ничего ему на это не сказал, и он притих, спрятавшись в листве.

Колонны сечевиков вливались на площадь. Шли четверками. С обеих сторон нажимали люди, бежали дети, путались в ногах собаки. Впереди шел гуцульский оркестр. Все в белых сорочках, в расшитых киптариках, с топориками за поясом, все повязаны через плечо малиновыми лентами. С длинными трембитами в руках они казались сидевшему на дереве мальчику необыкновенными героями из неведомых счастливых стран. И он, убаюканный голубизной неба, шумом толпы и этими невиданными людьми, мечтал о том удивительном крае, откуда они пришли.

За гуцульским оркестром шли спортивные отряды сечевиков. Каждый отряд был одет по-особенному, смотря по тому, из какой местности прибыли сечевики. Прошла колонна девушек в тяжелых сапогах и белых, вышитых на одинаковый манер сорочках, обтянутых в поясе красными запасками. Гладко причесанные их головы поблескивали на солнце. А груди — в монистах, сверкающие бусинами, крестиками, привязанными на розовых ленточках, — пробуждали в Леньке незнакомую истому, от которой ему становилось стыдно.

Все отряды выстроились, окружили площадь там, где была трибуна, которую Ленько назвал крыльцом. На ней стояли паны. Когда сечевики собрались в круг, паны начали говорить речи. Из всех слов, что долетали, Ленько только и мог разобрать: «Украина! Украина!»

И потому, что все вокруг было так расцвечено, играла музыка и пели сечевики, с этого момента Украина для него приобрела особенное значение.

Хотелось разобрать, что говорили, но слова не долетали. Когда паны наговорились, сечевики двинулись на середину площади и стали маршировать. Размахивая топориками и лентами, они выделывали разные коленца, и от этого у Ленька язык застрял между зубами и подрагивал в такт с топориками.

Под вечер, когда солнце стало садиться за каменные дома, оно показалось вдруг Леньку караваем и даже запахло свежим хлебом, а когда совсем зашло, так захотелось есть, что от голода мальчик почувствовал себя тоненькой кишкой, повисшей на дереве. Он устал от песен, духоты, движения и гомона толпы, губы запеклись, а голова теперь была пустая, как котел. Ленько больше ничего не видел, не слышал, а одного хотел — домой. И надо это поскорее сделать, пока не стемнело. Наверняка из города будут возвращаться возы, можно будет прицепиться к какому-нибудь и доехать.