Рондюк, что сидел все время понурый, отбросил в сердцах палку и, перебив мать, протянул неторопливо и глухо:

— Ну что же, сыну, иди, срам был бы мне, если бы ты не пошел!

От таких слов мужа Рондючка застыла с открытым ртом, а потом крикнула:

— Отец! Какой гонор носишь в сердце, что посылаешь сына на смерть!

— И хорошо, что имею, кого послать.

Рондюк говорил спокойно, мягко, будто балагурил с детьми о тележке. И Рондючка, которой редко приходилось слышать от мужа такие жесткие слова, разрыдалась в голос, а младшие дети припали к ней, плакали и лепетали:

— Мамо, не плачьте, а то мы будем кричать!

Тогда Мирослав сказал сухо:

— Вы, мамо, не знаете ничего, так и молчите, не заливайте мне слезами голову. Все равно завтра должен буду идти, стыдно было бы мне остаться, когда все мои товарищи пошли. И если мы идем, мамо, по своей собственной воле, то будьте уверены — что-нибудь отвоюем. Будем иметь тут не польскую школу, а украинскую. И я еще никуда не ухожу, а буду во Львове, так что, может, когда и загляну…

Рондючка не могла выдержать этих слов и пошла из хаты. За нею выбежали дети, потом вышел Мирослав и полез на чердак спать — на рассвете он должен был уже выйти в дорогу. Потом поднялся и Рондюк и пошел бродить по огороду. Только Текля сидела, словно зачарованная, а Ленько возле полки с посудой водил по хмурой хате синими, блестящими, как звезды, глазами.

А утром Рондючка с желтым, как осенний лист, лицом, посиневшими, губами целовала Мирослава в лоб.

С улицы в оконные стекла ударялись звуки песен, вылетавших из молодых грудей, и Мирослав сделал нервное движение: ему надо было идти. Рондючка взяла в руки узелок, сняла с жердочки платок, когда в хату вошли Текля и Ленько, собранные, будто в далекую дорогу.

— Я пойду с Мирославом! — сказала Текля. — Все молодые хлопцы и девчата идут, что же мне сидеть?

Ленько хотел убежать тихонько, но если такое осмелилась сказать Текля, то и он от себя добавил, что тоже хочет идти за Украину. На такие слова у отца меж бровями залегла большая складка и карие глаза стали совсем черными. А мать упала на пороге, и сердце ее, облитое кровью, просило детей не уходить:

— Я ничего не хочу! Ни Австрии, ни России, ни Польши, ни Украины, только чтоб дети мои были при мне…

Все молчали, только стекла звенели от песен на улице. Тогда отец сказал глухо и спокойно:

— Мирослава отдаю, а остальные — дома. Ты, Ленько, еще мал, а ты, Текля, помощь матери, мать наша хворает.

Песня на улице звенела. Мирослав переступил через порог и ушел.

За ним Ленько, Текля и младшая детвора — вышли его провожать. Рондюк, помедлив немного перед распластанным телом жены, тоже вышел за детьми.

Сквозь настежь открытую дверь влетел в хату ветер и заглянула соседка Оленка Бойчиха.

— Кумо, не плачьте так, — может, все это и к лучшему. И мой Сень идет, вставайте, пойдем проводим. Пусть идут: может, принесут в наши хаты кроху солнца. Ведь кто чужой принесет — только они, наши сыновья. Да и неизвестно еще, пойдут ли они на эти войны. Пока только собираются во Львове, и получается все равно: сначала были в науках, а теперь в стрельцах или как там они называются.

Рондючка поднялась, взяла узелок и вышла на улицу. Пришлось бежать, чтобы догнать всю компанию, среди пыли она казалась облачком, катившимся по земле.

Впереди шли молодые парни и девушки, пели веселые песни и несли флаги. Чем веселее была песня, тем печальнее становились матери, несшие позади в истрескавшихся руках узелки с подарками для сыновей из дома.

А по сторонам бежали дети и подпрыгивали от радости и тоже тянули тоненькими голосами песню.

А когда вышли далеко за местечко, то парни двинулись дальше, а матери с девчатами, отдав узелки сыновьям, долго еще там стояли и провожали их, как провожают корабль, исчезающий за горизонтом.

Старый Рондюк тоже стоял, хоть давно пора было идти на работу. Хмурым взглядом, полным затаенной тоски, он удерживал Ленька и Теклю, которые то и дело оглядывались на отца.

Повсюду — на завалинках, на дорогах и прямо на земле — сидели, стояли, ходили люди и говорили.

— Потому как человек наработался за неделю, и пусть хоть в воскресенье он выговорится как следует.

— В городах справляют гулянки, пьют вина, едят мармелады, а мы здесь хоть насидимся и выговоримся.

И люди говорили. А так как время было военное и совсем рядом, миль за двенадцать, гудели пушки и жандармы прохаживались по улицам больше, чем когда-нибудь, то люди говорили не все, а кое-что и прятали.

— Известно, слово хоть и ветер, а если вырвется ненароком изо рта, можно за это получить и криминал.

Кто его знает, что говорить в такую пору, чтоб было не опасно. Лучше, понятно, молчать. Но, люди добрые, человек ведь не зверь, и слово сказать иной раз так захочется — все равно что выпить воды.