Перекусив, Рондюк растягивался на лавке, сладко зажмуривался, а дети, облепив его, садились вокруг, и опять начиналась ссора из-за отца.

Геля говорила, что это ее тато, Егорчик — что его, а Мисько — что его. Начинали даже плеваться, а Текля вставала из-за машины, стаскивала детей с лавки и давала каждому по шлепку.

Больше всего доставалось Мисько, и он громко плакал. Тогда Карпо Рондок просыпался и спрашивал:

— Что это сталось с моими детьми, почему плачут?

Дети опять влезали на лавку, и опять начинались ссоры из-за отца.

Чтобы помирить их, Карпо говорил:

— Тебе, Геля, эта нога, — и он шевелил левой, которую покалечил еще в молодости на работе в лесах.

И Геля садилась возле этой ноги, пеленала ее цветными лоскутками и говорила:

— Это моя кукла!

Мисько подсаживался к другой, и отец поручал ему чесать подошву, а Егорчик садился в изголовье и перебирал маленькими пальцами волосы, будто искал в голове.

Таким образом, отца хватало на всех, все сидели тихо, а Карло закрывал опять глаза и, задремывая, мечтал:

«Наука для жизни все. Наука сворачивает горы, останавливает ветер и взнуздывает, как коня, воду. Хлопу жить без науки, как земле без воды. Так высохнет, что кости повыпирают наверх, как сухие палки. Ткнешь пальцем и переломится. А глаза позападают в голову, как сухие комья земли, от которых так и пылит горе, так и пылит, да все на хлопа, а от панов подальше отлетает. А зачем беде к панам приставать? У них в руках наука, острая, как меч, и живучая, как змея».

И Карпо Рондюк, не имея в своих руках науки, хотел изловить ее для своих детей. На вершине его мечты красовался старший сын Мирослав, он был уже то ли адвокатом, то ли доктором, носил большие очки и пользовался у людей большим уважением. А от сына частица славы перепадала и отцу.

Но в действительности Мирослав был только в седьмом классе гимназии, и Карпо летел в своих думах к сыну; Мирослав приходил домой из Львова еще в круглой гимназической шапочке с плоским верхом, из-под которой выбивались каштановые волосы.

За Мирославом откуда-то из глубины груди, будто из глубокого озера, всплывала Текля, тихая, молчаливая — вся в маму.

Ее образ проходил сквозь грудь отца, как прозрачный кристалл, играющий живыми красками. Его острые грани больно задевали…

Отцовского заработка на фабрике не хватало на всех детей и на науку Мирослава, и потому Текля была главной помощью. И у Карпа сжималось сердце, когда видел ее склоненной над машиной.

А за Теклей откуда-то с вершинки правого уха прыгал Ленько. Будто слезал с какого-то большого дерева и становился у отца поперек горла — в драных штанах, со сбитыми по каменным дорогам ногами, которые всегда кровоточили. Он плескал вдруг на отца такими большими голубыми глазами, что дух захватывало.

И где он мог их взять, в кого уродился? И Карпо старался припомнить своих и жениных родителей, дедов, сестер. Но ни на кого из них Ленько не был похож.

Так, мечтая, Карпо и засыпал, и дети засыпали — и тогда в хату, как кот, на цыпочках прокрадывался Ленько, садился к Текле и помогал расправлять материю.

Утро 28 июня 1914 года для Ленька было особенным утром: Мирослав, который в это время гостил дома, собирался идти во Львов на большой сечевой праздник.

Мирослав спал на чердаке, и в ту минуту, когда он слезал по лестнице вниз, первый луч солнца тронул кончик ноги Ленька.

Прислушиваясь, Ленько наставил ухо и в то же время, полузакрыв глаза, следил за тем, что делается в хате. Младшие дети храпели, насвистывали носами, Текля во сне сгоняла одной рукой муху со лба, а там, где спали отец и мать, не слышно было ничего. Ленько спал одетый, он слез с лавки и, оглядываясь назад, направился к двери. Но когда хотел нажать посильнее клямку, которая запала и не двигалась, с деревянной кровати соскочил в исподниках отец и взял его легонько за шею, а в руке уже держал ремень.

Рондюк оттащил Ленька от двери, приговаривая:

— Дети в жизни — радость, а если они гоняют лодыря и их тянет погулять по разным дорогам, надо пороть.

И Рондюк поднял ремень. Но Ленько сделал такие большие глаза, что желтые жилки на белках стали совсем красными, и сказал:

— Ей-богу, я не думал бежать во Львов за Мирославом, а хотел только выйти во двор.

Отец повесил ремень на жердочку, а Ленько вышел во двор и сейчас же вернулся. Но позднее, когда отец ушел на работу, Ленько, несмотря на угрозу, подался во Львов.

Добрался до него очень легко. Шел каменной мостовой, которая издалека поблескивала, будто солнцем облитая, переходил на мягкие тропки, что вились вдоль зеленого руна хлебов, как ручейки, иногда подсаживался на задки возов и так ехал, пока «дядько» не сгонял кнутом.

Возов ехало ко Львову много, и, если сгоняли с одного, Ленько подсаживался на другой.

Солнце щедро разливало свое тепло, и, когда Ленько добрался до Львова, кончик его носа был красным, как вишня.

День играл разноцветными красками, и от избытка солнца, сини, тепла грудь Ленька пронизывало пламенем летней радости, а капли пота на лбу светились смарагдами.