— Вот же хитрая сволочь! — выпалила Рита.

— А ты сомневалась? — хмыкнул и выглянул в окно.

— Это прямой шантаж, — Генрих встал рядом и сжал пальцы на эфесе. — Если мы не сдадимся — Николь начнет бомбить жилые кварталы.

— Главное — у нас есть час на передышку и размышления, — поднес ладонь ко рту. — Члены Совета — прошу на последний этаж.

Расколотая, точно фарфоровое блюдце платформа подняла нас на площадку под открытым небом, где уже собрались главы семей.

Пан сидел на обломке, угрюмо подперев щеку кулаком. Пушкин стоял у окна и курил, поглядывая на порт и явно переживая за судьбу старшего сына.

Генрих вытянулся у входа и по привычке свел руки за спиной, вот только бравой адмиральской выправкой уже похвастать не мог.

Натруженные плечи подрагивали, собранные в хвост седые волосы растрепались, а идеальная эспаньолка обросла двухдневной щетиной.

Остальные выглядели не лучше — грязные, растрепанные и смертельно уставшие. И вряд ли отведенный час позволит полностью восстановить силы.

— Господа, — я встал так, чтобы собравшиеся образовали подобие круга — в память о кругом столе, от которого остались только обгоревшие щепки. — Полагаю, это наше последнее заседание. На котором предстоит решить, что делать дальше.

Лично я вижу два варианта: либо выманить противника из города и тем самым обезопасить мирное население. Либо ударить в лоб, невзирая на возможные потери, и тем самым пожертвовать сотнями ради спасения тысяч. А может — и миллионов, ведь речь идет о безопасности уже не колонии, а целого мира. Вариант сдачи не рассматриваю принципиально, однако с удовольствием выслушаю ваши мнения и предложения.

— Что тут предлагать… — Пушкин фыркнул. — Мана на исходе. До утра, может, и протянем, а потом — все. Так что сидеть в обороне — это полная херня, excusez mon francais. Если кто-то мечтал героически погибнуть в эпическом бою, то лучшего момента войти в историю вряд ли представится. Поэтому предлагаю выпить на посошок, посидеть на дорожку — и мандануть по собакам из всех орудий. Чтоб земля под ними загорелась — и провалилась в тартарары вместе с гребаным паровозом!

— Учись, — Хмельницкий посмотрел на меня и кивнул в сторону разбушевавшегося товарища, — как полки за собой поднимать.

— Полностью поддерживаю, — Кросс-Ландау шагнул вперед.

— А я — против, — сказал я, чем вызвал недоуменные взгляды. — Вы опять думаете только о себе. О том, какую славу обрящете. Как обессмертите свои имена. И как войдете в историю. А я думаю о безопасности всех чародеев. И о простых людях, которых неминуемо пожрет пожар мировой революции.

И если мы бездумно убьемся об поезд, никто нам спасибо не скажет. Я не спорю с тем, что надо нападать. Но надо напасть так, чтобы разбить врага здесь и сейчас — пусть и ценой собственных жизней. Только тогда наша жертва возымеет хоть какой-то смысл. А иначе — это просто показуха.

Пушкин снова фыркнул (порой мне казалось, что это — единственная доступная ему эмоция), Пан разгладил косматую бороду, а Генрих с уважением улыбнулся.

— Тогда поведай, что нам делать, — проворчал помещик. — Потому что на данный момент у нас нет ничего, кроме желания поскорее все это закончить.

— И думай побыстрее, — оружейник высунулся из окна. — А то уже идут гости с вилами и факелами.

Пушкин несколько приукрасил картину — к центральной площади действительно стекались подсвеченные масляными фонарями ручейки.

Но не с вилами, а с винтовками — в полумраке разглядел и синие мундиры городовых, и черные бушлаты морской пехоты, и потертые тройки работяг и клетчатые кепки шпаны.

Делегации стекались с трех сторон и строились в неровные ряды перед сгоревшим зданием мэрии. И пока бойцы занимали порядки, к ним подтягивались гражданские — в основном женщины и подростки.

Почти все несли узелки с нехитрыми припасами, разномастные бутылки и кувшины с водой. Все это добро складывалось у ворот Академии, и под конец процессии горка выросла до середины каменной стены.

Но жители не уходили, а продолжали собираться у входа, и в свете ламп и фонарей я видел обращенные на шпиль лица. Люди смотрели на нас как на последнюю надежду перед неминуемым уничтожением, и почти у всех в глазах стояли слезы.

А затем кто-то из толпы запел «Боже, Царя храни!» — сначала робко, с опаской, словно боясь реакции окружающих. Но всего через несколько секунд гимн подхватили все вокруг, а чуть позднее подключились и ополченцы.

И теперь глаза заблестели уже у нас. Пан сгорбился и закрылся ладонью, не в силах справиться с тяжестью вины и снедающей совести.

Пушкин угрюмо вздохнул, понурил плечи и покачал головой, будто сокрушаясь о том, что если бы меры приняли вовремя, сейчас бы не страдало такое количество людей.

Генрих же выпрямился, как осина, и устремил взор на темную морскую гладь, где покачивались огни приближающихся крейсеров.

А гимн звучал все громче, расползаясь по улицам, точно волна. Пели на баррикадах. Слова доносились из окон — как особняков, так и многоэтажных бараков.

Даже в окутанном мглой порту нашлось достаточное количество певцов, чтобы и этот район услышали повсюду.