– Отчего же вы, отец, не предупредили меня, что приедет генерал? бурно набросилась она на Претори.
– Чем же теперь прикажете его угощать? У меня в доме нет ничего особенно хорошего.

– Генералу и не нужно ничего особенного, - вмешался Датто.
– Вы же знаете, это сама скромность. Он и нас, своих соратников, учит...

– Ну, вас-то, Энрико, он так и не выучил скромности, - бросила ему Лючия и поспешно скрылась в доме - готовиться к приему гостя.

Датто передернулся: он принимал очень близко к сердцу резкие выходки Лючии.

– Синьорина всегда шутит, - пробормотал он, пытаясь усмехнуться.

– Э, не обращайте на нее внимания, милый Датто, - махнул рукой профессор.
– Лючия - настоящий мальчишка по манерам. Иногда я думаю, что у меня не дочь, а сын растет. Но сердце у нее добрейшее.
– Он не договорил и стал прислушиваться.

Со стороны моря, точно прибой, донесся какой-то глухой гул, крики. Гул этот все нарастал, приближался, уже было ясно, что кричит целая толпа, вот уж можно различить, что кричат: "Вива Италия!", "Вива Галубардо!"

– Он!
– Александр кинулся к калитке.
– Едет сюда!

Из-за угла улицы почти тотчас вылетела коляска, запряженная парой круглых лохматых лошадок. Правил ими рослый, красивый негр с непокрытой головой. Это был Агюйяр, соратник и товарищ Гарибальди еще по сражениям в Америке. В коляске ехал человек в широком белом плаще и круглой венгерской шапочке. Шапочку эту он надвинул на самый лоб и сидел ссутулясь, как будто старался стать меньше ростом или вовсе спрятаться: Гарибальди терпеть не мог никаких оваций, и то, что сейчас за ним бежала восторженная пестрая и кричащая толпа; что вверх подкидывались шляпы и платки, ужасно его стесняло. Едва коляска остановилась у калитки, Гарибальди поспешно выпрыгнул и бросился в сад. За ним последовала, смешно переваливаясь, приземистая криволапая такса: одна из ее лап была прострелена еще в сражении при Сан-Антонио, когда она со своим хозяином была в Америке.

– Бежим, Герелло, бежим, дружище, покуда нас не окружили!
– повторял Гарибальди, но собака и без того не отставала от хозяина.

Профессор Претори горячо обнял своего гостя.

– Еле прорвался к тебе, Чезаре, - пожаловался Гарибальди.
– Стоило мне показаться на улице, тотчас же собралась толпа народа.

– И, наверное, как всегда, устраивали овации, хотели выпрячь лошадей и сами везти генерала, хотели на память разорвать на кусочки его плащ, вмешался Датто, явно желая польстить Гарибальди.

Тот мельком глянул на него и повернулся к улице.

– Бедный Агюйяр остался им в добычу.

В самом деле, за неимением самого героя толпа за оградой атаковала негра. Он сидел на своих козлах, окруженный, точно морским приливом, густой массой народа. Его теребили, о чем-то расспрашивали, что-то кричали - Агюйяр был невозмутим.

Александр жадно разглядывал Гарибальди. Раньше, когда ему случалось думать об итальянском герое, он воображал его высоким и плотным, черноволосым и длиннобородым - каким-то романтическим итальянским разбойником, который, по слухам, одинаково умело поет под гитару романсы своего сочинения и расправляется с неприятелем.

Сейчас он видел перед собой крепко сбитого, очень широкого в плечах человека со спокойными, непринужденными манерами и удивительно красивым правильным лицом, обрамленным шелковистой бородой и длинными волосами золотистого отлива. Серо-синие грозно-ласковые глаза его смотрели на людей так, как будто сразу схватывали все их внутреннее существо. Никакой порывистости, нервозности, эффектных жестов: Гарибальди был предельно прост и естествен во всем, что делал и говорил.

"Как права "Ангел-Воитель", - думал Александр, не сводя глаз с генерала.
– Недаром она говорила, что у Гарибальди артистическая натура, что он во всем любит красоту: в костюме, в манерах, в обращении с людьми. Как хорошо он движется, какая в нем грация! И он никого не копирует, он неповторим. А поступки его, а вся его жизнь - да это целая поэма, и поэма не просто прекрасная, а именно художественно прекрасная!"

Александру вспомнился девиз Гарибальди: "Alte impese non temo e l'imili non spezzo" ("Великих подвигов не пугаюсь, но и скромными не брезгую").

"И как просто, почти бедно одет!
– продолжал разглядывать Александр.
– Под плащом - выгоревшая, полинялая красная рубаха, серые штаны раструбами книзу, а сапоги! Батюшки, какие же старые-старые, кажется, даже рваные сапоги!"

Но тут его наблюдения прервал профессор Претори. Он ласково взял за руки его и Льва Мечникова и подвел обоих к Гарибальди:

– Вот, генерал, те русские юноши, о которых я тебе говорил. Они мечтают сражаться за свободу Италии под твоим руководством. Возьми их с собой в Сицилию.

Гарибальди неторопливо, очень внимательно оглядел юношей, потом подал каждому широкую сильную руку.

– Великие идеи привлекают лучших людей всех наций, - сказал он своим низким голосом.
– Со мной рядом сражаются бойцы из Венгрии, Франции, Англии, даже из Африки. И вот теперь я вижу русских. Я знаю, ваш нынешний монарх хочет прославить свое царствование освобождением рабов. Такой ореол славы, конечно, лучше всяких побед. Мы все надеемся, что ему удастся закончить это дело. Русские - храбрый народ.