Дина Калиновская
О, СУББОТА!
Ты, моя дорогая, переживешь меня и будешь вспоминать. А как же иначе!
Из письма
O стариках? Что можно написать о стариках? Они же почти ничего не чувствуют...
Из разговора
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Письмо
Письмо сверкало через круглые дырочки почтового ящика - почту приносили аккуратно в семь.
"Три часа оно тут лежит, а я не знаю!" Мария Исааковна глубоко в рукав спрятала заграничный конверт и часто зашаркала войлочными тапочками. Завизжало на ходу старое ведро. Она не сразу распечатала голубой пакетик, а сначала отнесла пустое ведро на кухню, тщательно ополоснула его и опрокинула для просушки на карниз за окном, потом завернула потуже вполне завернутый медный кран, убрала с плиты чугунную сковородку, подумала, не вымыть ли ее, но устыдилась своей трусости, отчаянно вздохнула и отправилась по коридору к себе, заперлась на ключ, нашла очки.
Нью-Iоркъ, Апреля 30, 1962 г.
"Дорогая моя Марусинька! Какая удача, что ты нашла меня!"--прочитала она и заплакала и читать больше не могла, а только плакала.
"Значить, не забыла влюбленнаго бродягу Гришку?-прочла она, наплакавшись.Спасибо тебe, спасибо! Какъ только я получилъ извeщенiе и пришелъ въ сознанiе отъ безумной радости, я поручилъ моему агенту купить мнъ туристсkiй билeтъ въ Pocciю, сколько бы тотъ ни стоилъ. Я поеду пароходомъ въ Амстердамъ, далее самолётомъ въ Москву и Одессу. Черезъ одинъ месяцъ ты получишь изъ Москвы телеграмму и встръчай, милая Марусинька! Скажи моимъ братьямъ и всемъ, кто меня помнитъ, что я еду. Сулька меня не забылъ?
Преданный тебе Гарри Стайнъ".
– Чудо!
– воскликнула Мария Исааковна, потрясенная не меньше, чем человек, копавший грядку под маргаритки и раскопавший клад сияющий.
Письмо было от двоюродного брата Герша, как назвали его при рождении, Гриши, как представлялся он потом, Гарри, как он теперь пишется, о котором не было известий пятьдесят с лишним лет.
"Никому ничего не скажу... Мое!"-твердо думала Мария Исааковна, перечитывая и перечитывая Гришине письмо, однако, как только увидела в окне шагающего к ней через улицу брата Саула, кинулась в коридор и открыла ему раньше, чем он позвонил.
Суббота, суббота! За плечами целая неделя жизни-бездельное, как младенчество, воскресенье, сытое и сонливое, резвый розовый понедельник, буйный вторник; озабоченная, с первыми морщинками среда; озадаченный, подбивающий итоги четверг и пятница, перекинувшая мечтательный мостик в неторопливое утро субботы.
Суббота, суббота! Она кажется нескончаемой - так медленны густые капли времени, так незаметно глазу, неощутимо зреют они, наливаются полновесностью и, ничем не подталкиваемые, кроме собственной спелости, тихо отчуждаются и без стона, без всплеска падают из прозрачного сосуда дня в разверстое горло сосуда ночи, темного и золотого.
Суббота, суббота! Долгая паутина сумерек!.. Зеленые ковры
Просидев на чугунной тумбе у ворот минут пять, может быть, десять, поздоровавшись с двумя или тремя соседями, Саул Исаакович пересек улицу, чтобы позвонить на втором этаже серого дома четыре раза, как было заведено прежде только по воскресеньям, а с прошлой осени каждый день и в любую погоду. Но звонить не было нужно - сестра Маня ждала в коридоре перед открытой дверью и тут же шепнула:
– Какие новости!
– Э!..-недовольно буркнул Саул Исаакович, что могло означать только одно: "Оставь! Не нужны мне никакие новости!" И, не вытаскивая рук из карманов, он боком протиснулся в комнату.
Сказать, что Саул Исаакович приходил по утрам к сестре только затем и специально, чтобы пожаловаться на жену, нельзя, несправедливо, нет. Но, пока Ревекка убирала комнату, Саул Исаакович удалялся, дабы не мешать ей и не навлечь на себя раздражение. А одно это, хотя он всегда уходил исключительно по своей воле, обижало его до самого сердца. Получалось, что уборка комнаты-священное таинство, и не дай бог осквернить его ничтожным и ненужным присутствием мужа. Саул Исаакович испытывал ревность к собственному дому.
– Перестань наконец вылизывать!
– выбрасывал он флаг бессмысленного протеста, когда назревал момент ухода.
Ревекка отшвыривала от лица долетевшие до нее слова.
– Иди, иди! Тебя не касается!
Ужасный жест, Саул Исаакович зажмуривался от оскорбления. Он надевал фуражку, если было лето, и еще пальто, если холодное время года, и уходил к сестре, чтобы услышать от нее обязательное при их встречах ядовитое.
– Ну, как там твоя ненормальная?
– говорила сестра. То есть онa говорила по-еврейски: - Ну, как там твоя цидрейте?
Саул Исаакович сразу успокаивался от этих беспощадных слов.
Ну, конечно, еще и оттого, что, когда его оскорбили дома, он пришел к родной сестре, а не на трамвайную остановку, куда убегал, пока Маня служила и по утрам ее не бывало дома.
– А!..- слабо отмахивался он, что означало: Ревекка есть Ревекка.
И, не раздеваясь, не снимая фуражки, не вытаскивая даже рук из карманов, всем своим видом показывая, что пришел только на минутку, только затем, чтобы узнать, как она тут поживает, садился на стул посредине комнаты. Не разговаривали. Маня прибирала, он смотрел. Иногда думал о том, что амариллис, растение, названное именем пастушки, возлюбленной царя Соломона, как объяснила Маня, отсаживая им луковицу, у них растет лучше, чем у нее, что дубовый сервант, купленный одновременно с Маниным перед войной, у них выглядит новее, или о том, что никто в городе, и Маня в том числе, не может сравниться с Ревеккой в искусстве застилать постель.