— Конечно, — делился я с Намом своим опытом, — политические убеждения у нас с ними разные. Но само желание побывать в освобожденной зоне в какой-то мере есть свидетельство доброй воли. Дурной человек с дурными намерениями не держался бы так открыто, наоборот — выглядел бы скованно, неестественно.

Он кивнул, продолжая расхаживать взад-вперед, ему не сиделось на месте. Потом с беспокойством сказал:

— Эти журналисты обожают вопросы с подвохом.

Но когда журналист Чан Хоай Шон вслед за двумя девушками-партизанками вошел во двор, Нам выказал общительность, деловитость, каких я от него и не ждал. Пошел навстречу гостю, пожал руку, представился как человек, готовый ответить на все его вопросы. А я — я не мог сдержать волнения при виде товарища детских лет. Так уж водится: ровесники, люди одного поколения, исключая, конечно, тех, кто умер или погиб — по ту иль по эту сторону баррикад, — как бы ни разошлись выбранные ими пути, все равно встретятся где-то нежданно-негаданно. Мы с гостем поздоровались, пожали друг другу руки, но он меня не узнал.

Правда, он никак не ожидал меня здесь увидеть. Это даже становилось интересным. Нам Бо повел гостя в дом. Старый Хай поставил свой дом не на сваях, а на высоком земляном фундаменте. Топчан, на котором уселись гость и хозяева, прикрывал вход в убежище. Дом вовсе не был заброшенным, кругом — чистота, порядок, и убранство сохранилось, заведенное еще в годы Сопротивления.

Посередине стоял алтарь предков. На нем курились благовония. Повыше, на самом почетном месте, висел портрет дядюшки Хо [27] , под ним справа и слева — в рамках за стеклом почетные грамоты и ордена. Еще ниже — фотография, на которой вместе с хозяйской семьей были сняты бойцы и партизаны.

— Вы, почтеннейший, тоже только что вернулись сюда? — спросил хозяина Чан Хоай Шон.

— Нет, я живу здесь с тех самых пор, как отец с матерью произвели меня на свет. Соседей обстоятельства вынудили переселиться, не смею их осуждать. Что до меня, честно скажу вам: останься у Фронта [28] лишь клочок земли величиной с ладонь, я обернулся бы «невидимкою», муравьем бы крохотным стал, вырыл себе норку на этом клочке и никуда б не ушел.

Лет Хаю было под шестьдесят, но бороду он не отпустил, всегда чисто выбрит, острижен под гребенку. Невысокий, ладно скроенный, славился он веселым своим нравом. Все что угодно мог обратить в шутку.

— Прошу, гости дорогие, — сказал он, — отведайте чаю.

Журналист Чан Хоай Шон, с любопытством осматривавший дом, поглядел на висевший под стеклом орден:

— Скажите, почтеннейший, чья это награда?

— Это орден младшей моей дочери.

— Здесь написано, почтеннейший, что орденом награждена Чан Тхи Май… Май это и есть Шау Линь? — В голосе журналиста чувствовалась осторожность.

— Где уж моей дочке равняться с Шау Линь.

— Ну а ваша дочь Май, почтеннейший, она целиком посвятила себя революции, или у нее есть дом, семья?

— Что ж, если вам интересно, расскажу.

Мы с Нам Бо, не ожидая, что беседа начнется с семейных историй Хая, переглянулись. Такой уж был нрав у старика: если не спросит никто, сам никогда не заговорит о своей дочке, но стоит кому полюбопытствовать — хоть мимоходом, — и он уж не в силах удержаться.

— О моей младшей дочке один товарищ из окружкома культуры хотел даже пьесу сочинить музыкальную. (Помню, именно с этой детали начал старый Хай свой рассказ, когда на радостях потчевал рыбой вернувшегося Нама. То была наша первая встреча со стариком.) Самой-то ей едва за двадцать перевалило, а уже дважды овдовела! В восемнадцать лет выдал я ее замуж за партизана из нашей общины. Ньи его звали. Года вместе не прожили, ни домом, ни потомством обзавестись не успели, как он погиб…

Далее старик рассказал, как зять его во время дождей и паводка, участвуя в отражении карателей, автоматным огнем из своей лодки один потопил две американские моторки. Тогда прилетели три вертолета и, кружась на разной высоте, стали обстреливать его лодку. Партизан очутился в безвыходном положении — один-одинешенек и лодка на виду посреди залитого водой поля. Летчики вражеские, крича в рупор, предложили ему сдаться, но он отвечал им огнем. Дрался до последнего патрона. Очередями с вертолетов лодку его разнесло в щепы, а сам он, не выпуская из рук оружия, утонул.

Тут старый Хай, он сидел на топчане, поджав ноги и накрыв ладонью чашку с чаем, сделал паузу, глянул на журналиста и продолжил:

— Ну, говорю я дочке, твой муж не желает больше ходить по земле, омыл ноги и хочет теперь воссесть на алтарь. Что ж, ставь алтарь, почти его память, зажигай благовония, пусть согреется дом. А через месяц-другой приехали к нам из уезда медики. Приметили: у дочки моей личико ясное, руки проворные. Вот врачиха меня и попросила: отпусти, мол, ее с нами. Выучится медицине, зубы будет лечить. Да ей и самой хотелось уехать, заняться делом, чтоб горе свое забыть. Приобрела она, значит, профессию. В уезде, кого ни возьми, все ее знали — чуть заболят зубы, сразу к ней. Три года прошло, приехала на мужнины поминки [29] домой. Зарезали мы свинью, дочка позвала партизан да соседей. Перед отъездом попросила у меня и у свекра бывшего со свекровью разрешения вступить в новый брак. Посватался к ней военный человек, командир взвода, она согласие ему дала, да только…

Второй его зять, сообщил старик, как раз и был тем командиром, чьи солдаты захватили в бою вражеский танк. Он придумал свою особую тактику: приказал поджечь из гранатомета только головной танк, а перед вторым поставить огневой заслон. Как он и рассчитывал, экипаж второго танка, увидав, что головная машина, полыхнув синим пламенем, горит как свеча, а перед их лобовой броней молнией сверкнули снаряды, в страхе выскочил из люков — и наутек. Тут зять со своим взводом и пленных взял, и машину… Ну а потом в уличном бою, отражая вражескую контратаку, он был убит и остался лежать на мостовой, залитой его кровью…