— Вернулась дочь восвояси, — продолжал старый Хай, — плачет, жалуется мне: кто-то, мол, сказал, у нее судьба такая — мужей своих губить. Рассердился я страсть, отругал ее. Одного твоего мужа, говорю, с вертолета убили, другого снаряд вражеский уложил! Ты, что ли, им глотку ножом перерезала? Темный ты человек, голова суевериями глупыми набита!.. Уехала она назад, в уезд, подала заявление в армию. «Сверху» отказ пришел. Там ведь, кроме нее, некому зубы лечить. Уж что она думала, не знаю, только взяла да сбежала. За что, спрашивается, напасть этакая? Вдобавок какой-то начальник тамошний бумагу разослал по всем пунктам связи, будто дочь моя деньги казенные прикарманила и надо ее схватить. Дошло и до меня, сам-то я не поверил, конечно, но все одно стыдно стало, на люди не смел показаться. Только дочке моей связные эти ихние ни к чему, она тут каждую тропку знает. Вот и поди ее поймай. Добралась она до воинской части, где муж ее служил. Само собою, не стали они ее арестовывать и в уезд не препроводили. Пожалели солдатскую вдову, кормили ее, но на службу принять не решались. И тут повезло ей несказанно: встретила она Нама, его из провинции прислали районом нашим руководить. Он ее знал хорошо, разобрался сразу во всем. Да вот он, Нам, рядом сидит, не даст соврать. Дал он ей рекомендацию в училище военное, что в джунглях. А начальника, разославшего бумагу, как говорится, раскритиковал. Я после письмо от товарища этого получил из уезда. Объясняет: он, мол, просто хотел в больницу ее вернуть. Без нее работников местных, как станут зубами маяться, приходилось в главный город провинции направлять. Уж он отписывал «наверх», просил нового зубного лекаря прислать, да пока напрасно. В конце он извинился передо мной. Я это письмо до сих пор храню. Ну и стал, конечно, из дому опять выходить, к соседям захаживать. Вот вам и история младшей дочки моей.

— Скажите, почтеннейший, где сейчас Май работает? — вежливо, даже с какой-то робостью спросил Чан Хоай Шон.

— Она у меня в артиллерии служит — нынче здесь, завтра там. Пейте чай, остынет ведь.

— Спасибо.

Журналист сидел напротив нас, поджав под себя ноги, и слушал старика, временами поглядывая на Нама; должно быть, раненый глаз его вызывал у гостя любопытство. Дослушав хозяина, Чан Хоай Шон помолчал, задумчиво глядя в чашку. История, рассказанная старым Хаем, как бы сблизила его с нами. Потом, явно взволнованный, он поднял голову и сказал:

— Почтеннейший хозяин и вы, братья, нагрянул я к вам незваным гостем, не спросись заранее. Прошу меня извинить. Я не ждал, что вы примете меня так тепло и сердечно. А ваш рассказ, дядюшка Хай, взволновал меня до глубины души. Я приехал сюда с одной-единственной целью — узнать правду. Я журналист. Но здесь я не для того, чтобы писать, а чтобы во всем разобраться. Много прошел я дорог, всякий раз думал: мне все ясно, но оказалось — нет, ничего-то я не понял. Сейчас я хочу понять, почему вы до сих пор существуете. Я помню, в пятьдесят девятом году почти все участники антифранцузского Сопротивления, оставшиеся на Юге, были арестованы. Мне случалось посещать тюрьмы. Я думал, от вас ничего не осталось. И вдруг вы поднимаете восстание [30] . Как журналисту мне ясно, почему пал Нго Динь Зьем — в конечном счете из-за этого вашего восстания. Потом американцы ввели свою армию — армию, вооруженную самой современной техникой, гордую тем, что она ни разу в истории войн не потерпела поражения. Временами мне казалось: вы сокрушены. Но вот весной шестьдесят восьмого приходит лунный Новый год Земли и Обезьяны. Помню, я еще спал, вдруг загремели взрывы бомб. Вздрогнув, соскакиваю с постели и слышу: в рамах дрожат стекла. Глянул на улицу и увидел: там идут ваши солдаты. Неужто, думаю, война подошла к самому моему дому? Или я сплю? Но тут лопнувшее стекло прозвучало недвусмысленным ответом. Меня охватило смятение. Я ничего не понимал, не мог понять. Но, приехав сюда, я еще до встречи с вами многое понял. Не кто иной, как сама жизнь ответила на мои вопросы. Жизнь убеждает лучше всяких речей. Я видел, как люди возвращаются в старые свои деревни, к своим садам, и не мог сдержать слез. На той стороне у ваших врагов есть все — деньги, дома, машины… Всего и не перечесть. Но они не способны на те движения души, что свойственны вам. Бомбами, снарядами они не только убивают людей, но и умерщвляют сады, траву. А вы, вы сберегаете для земляков каждый опавший плод. Хозяйка лодки, на которой я переправился сюда, пришла в свой сад, и там девушка-партизанка сразу показывает ей, где лежат собранные плоды манго: только что поспевшие — в корчаге, совсем спелые накрыты сухими листьями банана, зеленые сложены в кучу. Хозяйка — в слезы: «Я там, — говорит, — иной раз про вас и не вспомню». Вот такие-то факты и прояснили мучивший меня вопрос. Позвольте за это поблагодарить вас.

Он отпил глоток чая, поставил чашку и снова уставился в нее. Потом заговорил, но глаз на нас больше не поднял:

— У нас с капитаном Лонгом жизнь сложилась по-разному, но мы остались друзьями. В политике можно и разойтись, а дружбу надо беречь. Сегодня утром, перед отъездом сюда, я условился с капитаном: по возвращении он не должен задавать мне ни единого вопроса. В свою очередь я обещал Лонгу не рассказывать вам ничего такого, что может ему повредить. Идет противоборство двух сторон. А я — свидетель. «Ты согласен на эти условия?» — спросил я капитана. Он кивнул, и только тогда я отправился в путь. Позвольте уж мне, братья, сдержать слово.

Журналист Чан Хоай Шон по-прежнему считал капитана Лонга своим другом; но, говоря об этом, предпочитал не смотреть нам в глаза. И даже замолчав, все так же глядел в чашку с чаем.

— Нам многое нужно узнать, и мы бы очень хотели послушать вас, — сказал Нам Бо, — но мы не собираемся ничего у вас выпытывать. Намерены просто создать вам благоприятные условия для посещения освобожденной зоны, и не только здесь, но и в других местах, где территория ее куда обширнее. Если пожелаете, конечно.

— Благодарю! Спасибо! — Чан Хоай Шон кивал головой, по-прежнему не глядя на нас. Глаза его не отрывались от дна чашки. Он сказал: — Я пока не решаюсь замышлять дальнюю поездку. Может, попозже… А теперь, братья, прошу, позвольте мне вернуться назад вместе с людьми, когда они повезут домой манго. Завтра утром я должен уехать в Сайгон.

— Хотя бы останьтесь пообедать с нами, — пригласил его хозяин, старый Хай. — Еще рано, до вечера много лодок пойдет.

— С удовольствием, буду рад пообедать с вами, почтеннейший, и с обоими братьями здесь, в освобожденной зоне.

— Эй, Ут! Ут! — крикнул дочке старик, встав с топчана и повернувшись к кухне.

— Да-а-а…

— Ступай-ка к пруду, вылови двух рыб во! Двух, слышишь?

— Да-а-а…

Снаружи подул ветер. Спелый плод манго, сорвавшись с ветки, гулко стукнулся оземь во дворе. Старик выглянул во двор и почему-то засмеялся.

— Все эти дни, — сказал он потом, — собирал плоды по соседским садам, даже забыл про свой собственный урожай. Ну а если спелые манго не собрать, они сами с дерева падают. Вы пейте чай, я пока сбегаю на минутку на кухню.

— Почтеннейший, — остановил его журналист, — к братьям не смею обратиться с просьбой, а вы не позволите сфотографировать вас на память?

— О-о! Я-то думал… А это — пожалуйста. Прикиньте-ка, где мне встать, чтоб вышло получше.

— Извините, братья. Прошу, почтеннейший, выйдите во двор и станьте у двери.

Дядя Хай стал перед домом так, чтобы на него не падала тень от навеса, и повернулся лицом к солнцу. Застегнул воротник, пригладил рукой волосы. Журналист откинул крышку футляра, поднес камеру к глазу, изогнулся дугой, шагнул вперед, потом попятился. Раздался щелчок.