Я смотрю на бурлящее синевой море, слушаю шум волн… А вижу свою мелкую, хрупкую и беззащитную Маринку. Представляю, что с ней происходило. Вспоминаю тот момент, когда она упала на сцене и будто у меня на глазах разбилась. По телу такой озноб несется, что при содрогании все мышцы болью и жаром сводит.

Чувствовал ведь, что нечто страшное с ней случилось.

Но тогда думал, что из-за меня сломалась… Думал, что мои слова и действия ее так сильно ранили… Думал, что сердце ей разбил… А это была вся она. Разорвали.

– Дань… – разрезает пространство Маринкин тихий голос. Проходя расстояние, будто физически мне в затылок ударяется. Простреливает все нервные окончания там. Взрывает, раскидывая по сторонам жар. В голову бьет, по плечам, рукам и по спине скатывается… Пока не охватывает все. – Данечка…

Заставляю себя обернуться. Заставляю себя встретиться с ней взглядами. Заставляю себя в этот же миг упрятать все свои чувства.

Не знаю, что по факту получается. Потому как Маринка тоже строит невозмутимость, но в глазах я вижу беспокойство. А еще… В них горит страх. Тот самый, который относительно нее так хорошо знаком мне.

Не разочаровать… Не оттолкнуть… Не потерять…

«Не отдам… Не отдам… Не отдам…», – уверен, что сейчас мы выдаем это вместе.

– Что ты здесь делаешь? – улыбается моя сильная девочка. И у меня еще крепче болит. Разрывает, блядь! – Почему ты уехал, ничего не сказав?

– Извини, – сиплю почти ровно.

Она с готовностью кивает. А я, не сдержавшись, пристально ее разглядываю. Смотрю будто другими глазами. Особенно четко подмечаю то, насколько она маленькая и худенькая.

Какая тварь посмела только подумать к ней прикоснуться?

Мать вашу… Мать!

Это тот момент жизни, когда я ненавижу всю нашу огромную Вселенную. Когда я готов ее уничтожить ради своего мира – Маринки.

– Пойдем в дом, Дань, – зовет она.

И я, моргнув, затуманенным взором смотрю на место, где прошла большая часть нашего детства.

– Идем, Дань… Пожалуйста…

Иду, конечно. Просто делаю то, о чем она просит. И на том вся моя мотивация.

На улице не холодно, но когда мы оказываемся в доме, меня вдруг начинает потряхивать, будто мороз из тела выходит.

Маринка ничего не спрашивает. Ни одного вопроса не задает. Ее будто бы вовсе не волнует, как прошел наш с Оросом разговор. И это, на самом деле, очень показательно.

Она боится спрашивать.

Мать вашу… Моя Маринка боится!

Она проходит на кухню. Я – следом за ней, ускоряя шаг. Не даю ей сделать то, зачем она сюда шла. Обнимаю сзади. Вдыхая запах волос, скольжу ладонями на живот. Только когда руки там замирают, осознаю: она ведь уже была беременна, когда это случилось.

И все. Меня взрывает.

– Это правда? – лишь по тому, как ломается мой голос, можно понять, о чем я спрашиваю.

Маринка понимает.

Вздрагивает. И судорожно вздыхает.

– Что именно, Дань?

– Насилие… – даже произносить это слово стремно. Оно вырывает нутро и, протаскивая его наружу, обжигает по пути всю слизистую. – Ответь мне, Марин… Да или нет?

– Черт возьми… – выдыхает она со свистом.

Кажется, что злится. Не желает, чтобы я знал. В этом плане сейчас ее понимаю как никто. Но мне нужно знать!

– Ма-ри-на, – дожимаю интонациями.

И она вновь вздрагивает. Издавая какой-то сдавленный, будто всхлип, звук, начинает трястись.

Мне отчего-то охота обнять ее крепче и закружить по комнате. Так быстро и так долго кружить, пока не забудет все, что есть в голове.

– Они пытались… – выдает, наконец, Маринка. И принимается плакать… Нет, не просто плакать. Судорожно рыдать. – Зачем ты спросил? Зачем он сказал? Зачем???

– Маринка… – мычу я. Иначе не скажешь. Во рту сухо, а язык разбухает. – Маринка…

Мне страшно. Мне больно. Мне адски хреново.

И она внезапно начинает биться в моих руках как в припадке.

– Пусти… Пусти! – вопит, надрывая горло, пока не срывается голос. Царапая мои ладони, пытается их от себя отлепить. Телом всем дергается. Я ее тупо едва не роняю на пол. – Не держи так! Не держи! Они так держали!!! Пусти!!!

Господи… Боже… Мать твою… Мать…

Позволяю ей обернуться, но быстро ловлю обратно. Фиксируя у холодильника, заставляю смотреть в глаза. Все лицо мокрое, а они переполнены слезами. Воспаленные и стеклянные.