— Я всё это к тому, — продолжал разглагольствовать Кузьма, — что время наше, так сказать, без почвы под ногами. Международный-то пролетариат может и недосмотреть. Пушки вдарят, аэропланы налетят, бомбы на Кремль повалятся. А они, то есть пролетарии ваши, тотчас же митинговать начнут. Ай нам от этого легче станет? Нам-то с братухой что! Лошадки наперегонки по всей земле бегают. Мы — наездники, а вы человек партейный…

«Куда он гнет?» — возмущенно, но и с некоторым интересом думал я. Никогда еще не слышал я от Кузьмы Галактионовича столь откровенных политических суждений. Это его нэпманы, что возле тотализатора вертятся, накачали.

— Вы о моей судьбе не беспокойтесь. Не понимаю, что это вам вздумалось такой разговор вести!

— Вы его не слушайте, — мазнув мне ухо губами, прошептала Липа. — Кушайте лучше. Позвольте-ка я вам наливочки подолью.

И она налила мне стопку доверху, чокнулась и проворковала: «Ваше здоровьице».

Но Кузьму не так-то легко было своротить.

— Молоды вы еще очень, Дмитрий Иванович, и, как замечаю, только вперед смотрите, а по сторонам не оглядываетесь, словно норовистый конь в шорах. А мы с Васяткой к вам присмотрелись и имеем сердечное желание помочь оказать.

— В чем? — спросил я, отхлебывая глоток тягучей, как сироп, наливки.

И тут мне показалось, что за столом сидят по крайней мере восемь братьев-близнецов и каждый из них заговорщицки подмаргивает мне левым глазом.

— В жизни, — отрубил Кузьма. — В понимании, что к чему. Ничто не вечно под луной, говаривал, бывало, папенька. Он ведь у нас и книжонки почитывал! Наступит ежели лихое время, вы прямиком сюда, к Костылевым. И уголок уютный предоставим, и лошадок укажем. Поставите на какую-нибудь темненькую — смотришь, и захрустят в кармане червонцы или там фунты. У нас, Дмитрий Иванович, бухгалтерия особая, дважды два, а получится пять!

— Спасибо за доброе ко мне отношение, Кузьма Галактионович. Но только, — тут я невольно повторил слова Пятницкого, — в рай я на ваших Петушках не поеду… И зря вы всю эту контрреволюционную агитацию разводите. Коли нападут, то уж обязательно морду в кровь разобьют свою… Так что не надейтесь, и этот ваш… ну, Аркадий, что ли, пусть заткнется. Сволочь он!

И тут Кузьма захохотал. Широко разинув рот, сверкая золотой верхней челюстью и откинув голову, несколько раз гулко выкрикнул «хо!».

«Точно Принц залаял», — подумал я.

— Что верно, то верно, сволочуга он, этот Аркашка, — совершенно спокойно сказал Кузьма. — Проницательно вы, Дмитрий Иванович, людей видите.

— Да я его никогда не видел и видеть не хочу.

— А на что вам его видеть? Портрет у него никудышный — на хорька рожей смахивает. А насчет всяких там ллойд-джорджев и макдональдов, так это просто к слову пришлось. Сам веру большую в непобедимую нашу Красную Армию имею. Ведь мы с Васяткой из рук самого Семена Михайловича Буденного призы получали. Да с таким героическим командиром и сам черт не страшен.

«Куда же он всё-таки гнет?» — опять подумал я. Проклятая вишневка неторопливо делала свое дело: ноги у меня отяжелели, мысли дробились и ускользали, смех щекотал горло. И хотя я старался сосредоточиться и изо всех сил стискивал челюсти, чтобы не выпустить ненужного слова, в голове колыхался туман и речь Кузьмы доходила только в отрывках. Я, конечно, понимал, что он хочет быть моим другом, а в понятие дружбы вкладывает принцип: мы — вам, а вы — нам. И что мы — вам, то есть он — мне — это какие-то комбинации на беговой дорожке, в результате которых в моих карманах застрянет «большая деньга», и тогда хоть заказывай шевиотовую тройку у самого Журкевича. А вот чего он ждал от меня и почему смотрел такими умильными глазами, а молчальник Василий, как китайский болванчик, кивал головой, а Надежда Ивановна с пылающими пятнами на щеках беспрерывно улыбалась и трясла кудряшками, я никак не мог взять в толк.

— …а переулочек-то наш безымянный.

— Безобразие! И чего только Моссовет смотрит, — возмутился я.

— …папенька во всей сумме слагаемых до восемнадцати кубков и четырех лавровых венков дошел. Иван Поддубный среди наездников.

— Ну да и вы с Василием Галактионовичем тоже… знаменитые наездники, — возразил я.

— Мы перед папенькой что тростник против дуба.

— Дуба, — эхом откликнулся Василий.

— А с вашей партейностью и большой занимаемой должностью ничего не стоит…

Да ведь я никогда им не говорил, что работаю в Коминтерне Молодежи. И уж не такая у меня должность.

— …походатайствуйте перед Моссоветом, и назовут наш переулочек Костылевским. Костылевский переулок! Это же на вечность.

— Какой переулок? — спросил я.

— Да наш, боже ж мой, этот самый. Без имени он.

— Значит, Костылевский переулок? — переспросил я. — И чтобы я ходатайствовал?

— До гробовой доски вашими должниками будем.

Я чувствовал, что еще немного — и я уже не встану. Никогда еще в жизни не пил я такой предательски вкусной «дамской» наливочки.