Саратовская Мариинская гимназия

Из гимназической жизни до 4-го класса как-то нечего даже вспомнить. Ходили, учили уроки, шалили. Стоит, пожалуй, отметить полное невнимание тогдашних педагогов к нашему физическому развитию. Когда я много позже наблюдала гимназии московские и петербургские – какая разница! Мы не только не имели в Саратове никакого понятия об экскурсиях, о гимнастике, но даже на обширный двор в большую перемену нас выпускали вовсе не за тем, чтобы мы размялись после душных классов. Напротив, следили больше за чинностью девичьего поведения. Так, нам очень хотелось сделать гору, чтобы кататься на салазках. Нельзя! «Вы не уличные мальчики». Может быть, теперешние короткие юбки на девушках и женщинах слишком коротки. Может быть, движения этих женщин нового времени иногда слишком размашисты и, действительно, напоминают мальчишеские ухватки. Но как всё это свободно, грациозно и, главное, укрепляет тело! А у нас уже с 4-го класса многие девушки носили корсеты, затягивались до дурноты и не смели на дворе гимназии показать детскую ловкость движений. Саратов того времени вовсе уж не был такой глушью, куда не доходили новые веяния. Веяний этих не было тогда и на верхах.

Не помню также, чтобы происходило какое-нибудь воспитание в области духовной. Обучение – да. Мы в гимназии всё-таки многому научились, а в старших классах – благодаря случайному подбору учителей – были разбужены даже и серьезные духовные интересы. Но о воспитании, патриотическом, религиозном или эстетическом, – никто тогда и не думал, и никто никаких концепций нам не внушал. Когда я потом слышала, что школа твердо вбивает в души учеников три понятия – самодержавие, православие и народность, – я очень удивлялась: никто нам таких понятий не вбивал. Для вбивания каких бы то ни было элементов миросозерцания необходимо, чтобы это миросозерцание было у самих педагогов, чтобы для проведения его в души учеников был самоотверженный пафос или просто искреннее желание сообщить, заразить чувством или идеей. Сколько помню, с нами таких миросозерцательных операций никто не производил. Когда я затем лично познакомилась с некоторыми учителями, – убедилась, что у них даже и в помине не было этой преданности самодержавию или православию. А когда какое-либо вредное «миросозерцание» влетало со стороны, гимназия была совершенно бессильна бороться с ним или же противопоставить ему что-нибудь свое. Впоследствии моему сыну пришлось учиться в швейцарской школе и в бельгийском колледже. Какая глубокая разница! Эти школы всеми корнями своими были тесно связаны, сплетены с национальными особенностями народа. Эти особенности они умышленно прививали, всячески охраняли, и каждый швейцарец или бельгиец с самого раннего детства знал, что он именно швейцарец, бельгиец. Мы же росли без этого счастья живой связи с своей родной страной: всё сухо, формально, казенно, учение ради учения, без воспитания души.

Таких вопросов, как связь с семьей, родительские комитеты, организация учащихся, – тогда не существовало вовсе. Родители вызывались в канцелярию или к «начальнице», где и получали сообщения или выговоры за своих детей. И только. Не помню также, чтобы сами родители особенно стремились соединиться со школой или как-нибудь совместно с ней вмешаться в воспитание своих детей. Да и многие ли родители понимали тогда, что детей можно воспитывать в каком-то определенном духе? Воспитываются, – сыты, чисты, приличные манеры, – что же еще? И что было за душой у самих родителей в смысле вот этого «миросозерцания»? Пожалуй, не ошибусь, если скажу: ничего, решительно ничего. Жили, – хорошо или дурно, – вот и всё. Если и колыхались какие-то национальные или иные стремления, то, ведь, задевало это колыхание прямо ничтожную часть российского населения. Совсем недавно прочла в воспоминаниях Е. М. Феоктистова, – царского чиновника, – рассказ о Николае I. «Даже и патриотизм при Николае I следовало выражать не иначе, как по казенному шаблону. Правительство, несмотря на постигшие его невзгоды (Крымская кампания) оставалось верным самому себе. Рассказывали, будто бы император спросил однажды графа А. Ф. Орлова, чем занята публика и на ответ, что повсюду только и думают, и говорят о войне, заметил: – А им-то что за дело до этого?»

Вот именно! Что им за дело? Что за дело родителям до того, как гимназия воспитывает их детей, что за дело гражданам до войны, которую ведет ом, император… Им то что? И вот, как живо помню это – что вам за дело?

2-го марта 1881 г. мы пришли в обычное время в гимназию и застали нашу классную даму, Марью Васильевну Громову, с заплаканными глазами. Я была тогда в 4-м классе.

– Дети, сегодня ученья не будет. Мы идем в собор. Становитесь попарно.

В собор? Зачем, Марья Васильевна?

Убили государя… Там будет панихида…

Не все из нас знали, что государь убит. Классную дам> обступили:

Убит? Кто убил? Как? Что такое? Расскажите, дорогая Марья Васильевна!

Кто же может убить государя, кроме негодяев-нигилистов? – сухо ответила Громова. – Но вам, дети, совершенно не следует об этом рассуждать. Становитесь попарно и перестаньте болтать. Нужно молиться за упокой его невинной и прекрасной души…

– Он был хороший, Марья Васильевна?

– Я вам сказала: вы еще слишком малы, чтобы обо всем этом рассуждать… Совсем это не ваше дело…

Молча, взволнованные, пошли в собор: там были в сборе все учебные заведения Саратова. Отстояли панихиду. Разошлись по домам. Никто ничего не объяснил. Никто не связал этого огромного факта российской действительности с естественным детским любопытством к нему. Но тогда зачем было водить на панихиду, зачем вся эта формалистическая церемония, если нет решительно никаких указаний на нашу связанность с этим убитым главой российского государства?

А какой пафос вспыхнул у коммунистов, когда было покушение на Ленина! Самым маленьким детям в школах и детских садах с невероятным воодушевлением рассказывалось, что сделал этот Ленин для них, вот для этих маленьких детей, какой он замечательный и как презренны те, кто смеет поднять на него руку!

Но, ведь, и тогда, после убийства царя, любопытство не умерло. Стали искать ответов не у этих чурбанов, во главе воспитания поставленных, а в иных местах, где горел пафос, где оставались цели, где уловлялись души человеческие для определенного дела. Шёпоты в классе на другой день после панихиды были насыщены событием.

– Есипова, а ты заметила, что наша нигилистка вчера в гимназии не была и на панихиду не ходила?

– Какая нигилистка?

– А Лена Ширяева! Не была… Это она нарочно. – Да ты-то почем знаешь, что она нигилистка?

– Мне брат сказал. Он хорошо знает: студент и в их кружке… И еще он сказал, что всех перебьют и больше никаких.

– Кого всех?

– Ну, царей всех. Какая ты, Есипова, бестолковая… Ни о чем не думаешь…

О перебивании царей, о нигилистах я, действительно, до этого времени не думала. Когда классная дама сказала: убили негодяи, нигилисты, —в памяти промелькнул образ г-жи Т-ской, моей учительницы музыки, уехавшей в Самару с отцом. Но и только. Конкретно больше никого из них, из этих «нигилистов», не представляла себе и уж никак не представляла их круга деятельности и их воззрений. Когда потом от народовольцев приходилось слышать, что террор их имел главным образом пропагандистское значение, – могла в пример привести самое себя… Событие 1-го марта не только не забылось, не прошло мимо сознания, – нет, оно возбудило интерес, которого раньше не было.