Правда, сначала этот интерес был беспредметным и как будто вовсе не касающимся моей собственной жизни. Просто хотелось знать, кто и за что убил царя. И различные версии этого события почерпались из тех же девичьих уст, – ни к классной даме, ни к учителю истории, С. И. Кедрову, человеку очень образованному и нами любимому, обратиться уже не смели. Значительность в наших глазах приобрела лишь Елена Ширяева, сестра известных народовольцев Ивана и Степана Ширяевых, – наша первая ученица и «девушка из революционной семьи». Это была бледная, всегда печальная девушка, с огромными бледно-серыми глазами. Сколько помню ее, – она никогда не смеялась, не шалила с нами и почти не разговаривала. Иногда только объясняла не понявшим какое-либо место учебы, решала задачу или исправляла еще до подачи учителю чье-либо сочинение. Делала она всё это очень охотно, как старшая, и мы уже привыкли к тому, что Ширяева «всегда и всё знает». Естественно, что и за объяснением этого события, – убийства царя, обращались к ней. Но как раз в этом случае удовлетворения не получилось. Елена отвечала неохотно, не высказывала никаких своих суждений и только была как-то болезненно-нервна.

Боится… – резюмировала моя подруга Муромская.

Чего-же ей-то бояться? Ведь не она убила?..

– Недавно Елена мне сказала: как жаль, что нашей классной дамой состоит племянница жандармского полковника! – говорит Муромская.

– Марья Васильевна?

– Ну, да. Она и живет у него, у полковника Гусева. Опять новое сведение! До сих пор понятия не имела ни о

каком полковнике Гусеве ни о том, что Марья Васильевна – его племянница и что это почему-то нехорошо.

– Ну так что же?

– Как что же? – с апломбом говорит Муромская. – Полковник обязан за всеми следить и всё замечать…

– И за нами?

– И… за нами… – уже менее уверенно говорила Муромская.

– Значит, Марья Васильевна ему всё говорит?

– Ну, конечно, говорит. Оттого Елена и молчит всегда.

Целое открытие! Елена – в какой-то таинственной рамке… Она знает не только всё то, что должны знать мы все, но и еще что-то, чего нет ни в гимназии, ни дома… Сама Едена, однако, упорно молчала и ни во что никого из нас не посвящала. О судьбе ее революционной семьи я узнала уже много позже.

Обыкновенно говорят, что старая школа дореволюционной России не давала никаких знаний, что всё, сообщаемое ученикам преподавателями, ложилось мертвым грузом в юные головы, не содействовало их умственному развитию, не будило духовных запросов и никак не было связано с жизнью. Думаю, что в такой абсолютной форме этого сказать нельзя. Некоторый запас знания в систематической последовательности давала и старая школа. Если же принять во внимание уровень познаний и развития тогдашнего общества, то придется отдать известную дань признательности и этой старой школе. Она не воспитывала, но знания всё же давала. И во всяком случае была выше – по уровню духовных интересов – той среды, из которой вливались в нее ее питомцы.

А кроме того много значила индивидуальность учителя и его отношение к делу. Добросовестный и развитой учитель мог и в старой школе сильно действовать на своих учеников в смысле их развития. Люди тупые не могли ничего сделать даже в смысле простого сообщения знаний. Мы семь лет учились в гимназии языкам. И ровно ничему не научились. Кто говорил в семье на каком-либо языке или имел в детстве гувернанток, тот еще что-нибудь выносил из уроков француженки мадемуазель Терре или поразительно тупого немца Нибурга. Остальные даже склонений и спряжений не усваивали. В чем проходили эти уроки, теперь даже и вспомнить трудно. Во всяком случае радостей познания иностранных языков они не приносили, а горя – много: на экзаменах никто не умел правильно перевести хотя бы небольшой абзац или написать под диктовку. Не желая из-за этих предметов застревать лишний год в классе или получать переэкзаменовку, ученицы просто бросали изучение языка на полдороге или даже за год, за два до окончания: не стоило тратить времени, к тому же и предметы были необязательными.

То же самое можно сказать об уроках Закона Божия. У нас был очень красивый и поразительно ленивый священник. И никогда мы не знали, чего он хочет. Конечно, о каком бы то ни было «религиозном внушении» не могло быть и речи. Вяло рассказывал историю ветхого и нового заветов, вяло спрашивал молитвы, тексты катехизиса и очень любил шутить. Шутки были грубы и вовсе не остроумны. Например, начнет упорно смотреть на какую-нибудь ученицу с гривкой. Тогда это была мода и в последнем классе из-за этих «гривок» вышла целая история. Правда, они, эти гривки, – спущенные на лоб подрезанные волосы, – были некрасивы и придавали лицу удивительно глупый вид. Смотрит батюшка на такую щетку из волос на лбу и, зевая, говорит:

– А, ведь, грешно, – ой, грешно!.. Девица пылает, смущается, а он всё смотрит.

– А, что же, в церковь ходите? В разные церкви? Видали вы когда-нибудь, чтобы Матерь Божия себе такую штучку глупую пристроила? Видали? Нет, не видали. Ни на одном образе сего нет. А ведь образ-то он – пример… Для всех верующих пример…

Наша классная дама очень смущалась всегда от таких выходок батюшки. К тому же и сама носила гривку…

В классе многие не удерживались – фырк, фырк… а в перемену – хохот, законное суждение: «а что если бы мы одевались по образам»? Кто-то скажет: «И с ребеночком» … Другие останавливали: «Перестаньте… Ну, глупый батюшка и всё тут. Образ-то Божьей Матери не модный журнал». Что можно было получить от такого человека в смысле религии? Да о религии и речи никогда не было. Батюшка был, кажется, и сам уверен, что нечего тут с религией делать. Очень часто он говорил:

Конец ознакомительного фрагмента.