– У вас мал припек. В таком-то месте много больше. Эта фраза приводила в негодование мою мать.

– Здесь нет воров, ваше превосходительство! – резко отвечала она.

После таких ответов избалованная подобострастием женщина была некоторое время с матерью весьма холодна. А когда г-жа Городысская советовала матери пропускать мимо ушей такие выходки, мать неизменно говорила:

– Нет, этого я не могу… Подозревать… Нет!

Сердобольные саратовские купчихи привозили нередко пожертвования: чай, сахар, крендели, мед или белый хлеб. Увеличивать паек строго воспрещалось. Поэтому, когда поступали пожертвования, надо было уменьшать основной расход на их сумму. И тут опять были непереходимые трудности: как перечислить порцию хлеба в крендели? Или как сахар заменить медом? А так как велено было порцию белого хлеба раздавать в уменьшенном размере (хлеб-то белый!..), то все эти расчеты занимали очень много времени и не оставляли иногда ни часа на подготовку уроков. Не было и учебников: покупать их из 15 руб. было совершенно невозможно. Приходилось готовить уроки там, в гимназии, иногда за полчаса до самого урока. Подруги удивлялись:

– Есипова вечно шалберничает дома, а тут торопится, как угорелая!

Несмотря на эту спешку и недостаток времени, отметки у меня были блестящие: как-то быстро схватывалась и запоминалась эта гимназическая учеба. Да и несвойственные детскому возрасту занятия воспитывали самостоятельность и давали развитость не по летам.

После октябрьской революции мне приходилось наблюдать детей в Советской России. Многим и многим из них также пришлось вести недетский образ жизни. Родители – на службе, а дети 8-10 лет «ведут дом», смотрят за более юными братьями и сестрами, добывают провизию, стоят в очередях и даже нередко готовят. Не знаю, как отнестись к этой жизни детей «на взрослом положении» с точки зрения педагогической. Но несомненно, что жизненный кругозор таких детей шире, наполнение фактами, хотя бы и мелкими, весь склад реалистичнее, чем у их сверстников, лишенных такого «опытного» соприкосновения с действительностью. С другой стороны, такая занятость ребенка мешает ему использовать детский период для накопления таких познаний, которые в более зрелом возрасте уже не так легко усваиваются. Хорошо еще, что вот в такой богадельне всё толкало к пополнению знаний, к осознанию, что без некоторого запаса сведений нельзя выполнить практической работы. Для того, например, чтобы точно написать отчет, надо было иметь хотя бы элементарное представление о бухгалтерии. Или случилось еще вот что. Приют, где учились наши девочки-сироты, часто посещали эпидемии, в особенности страшный в те годы саратовский дифтерит, скосивший много детских жизней. Занятии в приюте тогда не происходило. И Кривская требовала, чтобы мы, гимназистки, занимались с маленькими. Хотя занятия были несложны, – учить их читать, писать, считать или пересказывать, но я отлично помню, как действовало это возведение в звание учительниц 12-14-летних девушек: в первое время мы волновались, – хотелось не ударить в грязь лицом, хотелось самим как можно больше знать, чтобы суметь передать это другим.

Немало разговоров вызвало – в комнате гимназисток – и кормление нищих. Их приходило каждый день 250 человек. Кормили их за длинными столами, пищу раздавали в деревянных чашках. Суп и каша. Суп – всегда грибной или гороховый, без мяса. Мясо не давалось никогда. В праздники и каникулы прислуживали за столом мы, гимназистки. В учебное время – наиболее бодрые старухи. Мать разливала порции, мы разносили. Компания нищих – всегда сбродная. Большинство из них – обитатели ночлежных домов. Когда впоследствии я участвовала в Москве в качестве счетчицы во всероссийской переписи и попала в группу, взявшую на себя ночлежные дома на Знаменской площади, я живо вспомнила наших саратовских нахлебников. Такие же опустившиеся фигуры спившихся людей, те же лохмы, сиплый голос, слезящиеся глаза, дрожащие руки. Признаюсь, люди эти всегда вызывали во мне какое-то невольное, непобедимое отвращение. А когда они были вот так, как у нас – в куче, не шевелилось даже сожаление. Жаль было, и очень, лишь детей, когда они попадали в нашу столовую. Когда прислуживали мы, гимназистки, мы уводили их в нашу умывальню и старались отмыть грязь. Часто натыкались на коросту, на чесотку. Бывали случаи, когда ребенок был в полном смысле слова «бродячий»: не знал, кто его родители, не знал настоящего своего имени и т. д. Иногда матери удавалось исходатайствовать принятие такого маленького бродяги в приют. Но приютское начальство «бродяжек» не любило: «повадился кувшин по воду».

В «клубе» гимназисток часто возникали споры: нужно ли кормить этих людей?

«Всё равно сопьются, лучше бы нам учебники на эти деньги купили», – говорила рассудительная «вдова», как мы ее называли, Маша Т.

А ты-то хочешь есть? – вспыхивала Раечка С.

Ну, и хочу… А всё же толку мало. Наестся и пойдет, а завтра опять. А мне вчера двойку Кедров запалил. Чем я виновата, когда у меня книги нет? Есть-то я хочу, но и учиться хочу, а он всё равно напьется и дрыхнет как собака.

Да ты-то почем это знаешь?

Да уж знаю, получше тебя…

Все люди должны есть, все, все… – с волнением говорила моя сестра.

С ней уже в это время произошла метаморфоза: в нашей безрелигиозной семье она какими-то своими путями нашла дорогу к религии. Постоянно читала Евангелие, ходила в церковь и по вечерам молилась. Всё это она делала тихо, про себя, никогда никому, не исповедуясь в своих чувствах. Только мать бывало спросит:

Манечка, ты опять в церковь? Лучше бы юбку себе зашила, вся в дырах.

Я зашью…

И уходила. Когда впоследствии мы обе попали в радикальные кружки, религиозность моей сестры не только не ослабла, но усилилась. К нашим решениям социальных и политических вопросов она всегда прибавляла что-то свое, и на основании этих своих критериев брала на себя ту или иную функцию. Была упряма, тверда и непоколебима в своей сли-янности с мировоззрением, тогда таким чуждым русскому радикализму. Так и тут, в вопросе о нищих – еще совсем девочкой – она стояла на своем:

Одни едят, другие нет, так нельзя! Нищим всегда надо помочь…

Кто опустился, тому уже не поможешь, – возражали ей реалистки.

Кто захочет сам, тот всегда поднимется, если упал… Ему надо помочь…

И я как сейчас вижу ее… Она прислуживала нищим иначе, чем мы, – сосредоточенно, внимательно, с каким-то просветленным личиком. Кто-нибудь грязный, лохматый, возьмет ее за тоненькую ручку:

Барышенька, налей побольше… И она просит мать:

Побольше… Мама, побольше: он очень голоден…

А жизнь развертывала контрасты. Кривская вскоре догадалась, что отчеты пишу я и что мать в этих исчислениях не сильна. И как-то сказала ей:

– Отчёты пишет ваша дочь? Ну и присылайте ее с ними ко мне…

И я стала ходить каждое первое число в великолепный особняк саратовского предводителя дворянства. Иногда процедура с подписью В. А. Кривской (без этой подписи нельзя было получить следующей расходной ассигновки) кончалась скоро и тогда Кривская говорила:

– Иди, девочка, скажи маме, что отчет составлен прекрасно. Всё верно.

Но иногда Кривская была занята приемом гостей и тогда лакей сажал меня в девичью:

– Обождите… Ее превосходительство заняты-с…