– - Чуть свет ушедши, а ночью надо быть не спал, -- сказала горничная, -- постеля не тронута и окурков этих гора, и все у печки. Внимательный господин.

Кротов пошел на службу.

В общей комнате находились дежурный офицер, неизменный Свирбеев и Виноградов.

– - Осудили! Всех четверых!
– - сказал дежурный, здороваясь с Кротовым.

– - Я говорил: каюк!
– - отозвался Виноградов, отрываясь от чтения арестантских писем, с которыми он расположился на диване.

– - Было ясно, как тарелка супа!

– - Положим, приговор еще не утвержден, -- сказал дежурный.

Кротов с облегчением перевел дух и присел к столу.

– - Утвердят. Будьте покойны, -- Виноградов собрал прочитанные письма и пересел к столу у окошка, кивнув Свирбееву: -- ну, сыграем, что ли, на четверть этак, четверть так!

Свирбеев тотчас уселся против него.

– - Ну, девочку-то, пожалуй, помилуют!
– - сказал дежурный.

– - Пари на красненькую, что нет!
– - ответил Виноградов.

– - Идет!

– - Ну? А ты ходи! Начинай, -- сказал нетерпеливо Свирбеев.

– - Начала гулять Параша, а до чего догулялась, -- весело проговорил Виноградов, двигая шашку, и ответил дежурному: -- Пари записано. Десять рублей! Я говорю: всех и ее!

Кротов допил чай, взял рапортички фельдшера и вышел. В госпитале его встретил Честовский и, ухватив его руку в обе свои, с ласковой улыбкой сказал:

– - Дорогой мой коллега, я к вам с просьбой!

– - Что за просьба?

– - Позвольте мне на казни присутствовать. Если вас назначат, откажитесь, дорогой мой!

Кротов побледнел и с омерзением выдернул свою руку.

– - Черт знает, что вы говорите!
– - резко сказал он, -- за кого вы меня считаете, чтобы я на такую гадость смотрел?

Честовский на миг смутился, но потом улыбнулся и закивал головою.

– - У-у горячий какой! Понятно, не хорошо. Но мне для научных целей.
– - прибавил он.

Кротов отвернулся от него к фельдшеру и сказал:

– - Идемте, Кузьма Никифорович!

– - Кровожадный зверь, можно сказать, -- тихо проговорил фельдшер, идя следом за Кротовым и потом еще тише прибавил: -- трогательная картина, идиллия, можно сказать...

– - Вы про что?

На лице фельдшера отразилось волнение, он еще понизил голос:

– - Старший рассказывал, а ему жандарм. Она, это, с тем-то в любви. Назад из суда вместе ехали; он ее обнял и ехали так. Потом он ее на руках из кареты вынес. Жандармы-то добрые попались. Дозволили... Тут их разняли... поцеловались...

Салазкин вздохнул и отвернулся...

Они пошли по госпиталю.

Кротов, вернувшись домой, еще не успел войти в переднюю, как услышал тревожные нервные голоса:

– - Ну? Что? Помиловали?

Маня и Петя выбежали в переднюю, жена стояла в дверях стоовой, Суров -- в дверях кабинета.

– - Рано еще. Никакого ответа, -- Сказал Кротов, раздеваясь.

– - Да, ведь, это по телеграфу!
– - воскликнул нервно Суров, -- десять минут.

– - Ну, брат, это не котят топить, 10 минут! Вероятно думают, справки наводят, а то и с Петербургом сносятся. Мы, ведь, всех их порядков не знаем. Давайте обедать!

И разговор за обедом и за вечерним чаем был все на ту же мучительную тему: утвердят приговор или нет?

Маня два раза плакала, Петя угрюмо грыз ногти, Суров сосредоточенно молчал, изредка прерывая молчание желчными речами.

Кротов передал общее убеждение, что если не всех, то Холину, наверное, помилуют.

– - Все ее жалеют!
– - прибавил он.

– - Ну, это у вас, в тюрьме, -- сказал Суров, а там -- выше -- руководятся иными соображениями. Тьфу! Какие там соображения, я думаю, все это от состояния чьего-нибудь желудка зависит.

В эти дни, в которые решалась судьба приговоренных, словно кошмар охватил всех в доме Кротова.

Утвердят приговор или помилуют, и Кротову казалось порою, что это решение так близко касается его, словно готовят петлю на шею его дочери или сына.

Всех охватило волнение. Ночью Маня вскрикивала и стонала; жена беспокойно ворочалась и вдруг просыпалась и окрикивала его:

– - Ты не спишь?

– - Нет!

– - Как ты думаешь, помилуют их?

– - Не знаю...

Суров не спал третью ночь. Он уходил из дому, а потом, осторожно вернувшись через кухню, сидел до рассвета перед раскрытой печкой и курил папиросу за папиросой. Лицо его осунулось, черты заострились, глаза горели лихорадочным блеском,