Шофер высадил меня в Игирме, а Борис отправился дальше, в Нижне-Илимск, до которого по реке Илим еще около пятидесяти километров.

Игирма — молодой поселок. Новые избы из тесаных бревен. Просторные. Со светлыми окнами. И над каждой дымятся трубы. Люди греются. Спасаются от лютой сибирской стужи.

Пока я сидел в кабинете директора химлесхоза Александра Быкова, пока мы с ним познакомились да перекинулись несколькими словами, в сенях набралось много людей, и я услышал литовскую речь. Оказывается, весть о моем приезде уже успела облететь поселок.

— Хорошо, что вы заглянули ко мне. Мы уже готовились отправлять машину в Хребтовую — встречать вас, — сказал Быков.

Спустя несколько минут я был в доме рабочего-литовца Зигмаса Лобшайтиса.

Сюда пришли и другие литовцы, различными путями попавшие в этот край. О них я постараюсь рассказать в своих следующих письмах, когда лучше узнаю и самих людей и их жизнь. А теперь мы сидели за накрытым столом, и я видел, что люди заранее готовились к моему приезду. Об этом говорили заботливо приготовленные яства, нарядно одетые дети. Все это приятно волновало и в то же время стесняло, мне казалось, что я доставил людям лишние хлопоты.

Мы сидели за столом, когда кто-то постучал в дверь. Хозяин отворил и впустил почтальоншу. Подмигнув нам, он пригласил девушку к столу. Оказывается, она доставила телеграмму. Мою телеграмму, отправленную из Красноярска. Я сам же и расписался в получении. Теперь мне было ясно, почему прошлой ночью никто не ждал меня на утонувшей в сугробах станции Хребтовая. И запоздавшая телеграмма, и смущенное пожатие плеч почтальонши, и общий веселый смех откликнулись в моем сердце новой волной тепла, и я понял, что все трудности путешествия остались позади, понял, что эта телеграмма особенно порадовала хозяев, так как была вручена при мне, и я уже никак не мог бы заподозрить их в том, что они получили ее раньше, но не поехали в Хребтовую встречать меня. Запоздавшая телеграмма рассеяла взаимные сомнения.

— Лучше позже, чем никогда, — сказала почтальонша, как бы оправдываясь, но никто уже не сердился на почту.

Уже который день мои хозяева встают еще затемно, тихонько собираются и уходят на работу, а через час возвращаются домой. Нет работы. Так было и вчера, и позавчера, и позапозавчера. Это называется «актируемый день». Северные законы не позволяют людям работать, если мороз больше сорока пяти градусов. Нижне-Илимская метеостанция дает официальную справку о том, что такого-то и такого-то числа температура воздуха, допустим, пятьдесят градусов, и администрация хозяйства составляет акт, по которому рабочие не выходят на работу и им выплачивается за этот день половина зарплаты.

В эти дни печи топятся с раннего утра до позднего вечера. Только в полночь и в предрассветные часы не дымит труба нашей избы. Часто жар не остывает до самого утра. Подернутые серым пеплом угли все еще розовеют, искрятся. И все же под утро в комнате прохладно.

Каждое утро я выхожу во двор и не могу налюбоваться чудесными картинами. Наш дом стоит на высоком берегу Игирмы, откуда открывается вид на высящуюся в пятидесяти километрах вершину горы у Нижне-Илимска, на широкую и глубокую долину реки Илим, сжатой с обеих сторон отвесными скалами, кудрявым ковром бескрайней тайги.

Это в полдень. А по утрам все утопает в густой белесой мгле — и долина, и горы, и тайга. Глаз выхватывает из тумана только ближние сосны да лиственницы, на голые ветви которых надеты белые чехлы инея. Лиственница — единственное хвойное дерево, которое на зиму сбрасывает свои иголки. Однако больше всего меня в такое утро удивляет солнце. В первый раз я даже подумал, что это не солнце, а блеклый диск луны, который можно увидеть поутру у нас в Литве. Уже который день солнце встает в дымке, непохожее на себя. Оно белое, как молоко. Никакого ореола, никакого иного цвета, ни одного луча! Белое, как молоко, солнце. Белый диск, на который можешь сколько угодно смотреть, не щуря глаз. И только к полудню этот белый диск начинает превращаться в солнце. Сперва несмело, краснея, точно девушка, оно окрашивается нежным румянцем, а спустя полчаса играет всеми красками, горит, пылает и не дает на себя смотреть, заставляя жмуриться, отводить прочь любопытные глаза. И тогда снова открываются, освобождаются от туманной дымки далекие сибирские просторы.

И еще меня удивляют здешние собаки. У моего хозяина их две: Белка и ее двухмесячный сын Дозор. Собаки круглые сутки на дворе. Им не положено ни теплой конуры, ни охапки соломы. Белка, свернувшись клубком, лежит под дверью дома, прямо на утоптанном снегу, а щенок ютится где попало. Оба покрыты инеем, словно надели белые шубы. Собака — умное существо. Она понимает, что я гость и мне не пристало кричать на чужом дворе, а посему каждый раз проскакивает мимо моих ног в теплую кухню. И каждый раз ее выдворяют прочь.

— Впустишь раз-другой — и нет собаки, — с тягучим жемайтийским акцентом объясняет Зигмас Лобшайтис. — Жалко губить собаку — хороший помощник. Будет гонять по тайге соболя и белку, а отведает тепла — и кончено. Заболеет, и поминай как звали. Сибирская лайка не боится мороза. Круглый год живет под открытым небом.

Наконец сегодня утром термометр показал «всего» сорок пять градусов. Часа через два мороз еще немного ослабнет, и нечего рассчитывать, что этот день «актируют», спишут. Мои хозяева собрались на работу. Решил и я пойти вместе с ними. Зигмас Лобшайтис посмотрел на мои валенки и сказал: