— Завтра опять мороз будет.

А я не знаю — радоваться мне или нет, что увижу еще один день белого солнца.

Наконец я остался в заимке один. Виталий Слободчиков и Ангон Ахунов положили в рюкзаки еду, захватили ружья и, нагнувшись у низкой притолоки, выбрались во двор, Я смотрел в окошко, как они долго и тщательно прикрепляли к валенкам лыжи, затем, проваливаясь по колено в рыхлом снегу, спустились с холма к замерзшей речушке, где мы видели утром свежие следы северных оленей. Я провожал их взглядом, пока прибрежные лиственницы и густые кустарники не слились с двумя фигурками. Они вернутся лишь поздно вечером. Я обязался приготовить горячую еду, чтобы они могли подкрепиться и согреться, едва переступят порог избушки. Однако до вечера еще много времени, и я достаю из рюкзака папку с бумагой, придвигаю к окну небольшой, грубо отесанный, но прочно сбитый стол.

Впечатлений столько, что не знаю, с чего начать. О чем писать? Может быть, о том, как Зигмас Лобшайтис отвез меня в деревушку Прокопьево и познакомил с человеком, который спас, вытащил из лап смерти и самого Зигмаса, и его жену Стасе? Это было несколько лет назад, во время ледохода, когда Илим выворачивает с корнем столетние деревья. Человек не струсил. На утлой лодчонке добрался до утопающих, вытащил их из воды. Я видел этого человека. Обыкновенное, ничем не примечательное русское лицо. Возможно, читателю и была бы интересна эта история. Возможно, через нее удалось бы раскрыть еще одну черту, характерную для русских людей. Но я думаю, что на эту тему уже много писалось, и ничего нового я не скажу.

А что же новое я могу сказать? Чего наш читатель еще не слышал? О чем писать? Может быть, всех интересует трагедия, случившаяся в том же Прокопьеве поздней осенью прошлого года, когда медведь задрал двоих — отца и дочь — в их же собственном дворе? Это случилось семнадцатого октября, многие видели всё собственными глазами и рассказывали мне со всеми подробностями: и как медведь средь бела дня пришел ко двору, и как он, не обращая внимания на коров, направился к человеку, и как тот дал спрятаться в дом жене, а сам добежал под носом у медведя до сарая и хотел там запереться, и как медведь высадил дверь и одним ударом убил его, и как из избы выскочила дочь убитого и с голыми руками бросилась на медведя, и как зверь несколькими ударами в четырех местах сломал ей позвоночник. И как нес потом женщину в охапке, точно заслоняясь ее телом от преследователей, и как муж несчастной женщины долго не решался стрелять, и как в конце концов мужчины прикончили косматого разбойника.

Таких медведей называют шатунами, потому что в эту пору им положено спать, а они шатаются по тайге, видимо, потому, что у них глисты и они все время чувствуют голод. А какой сон голодному? Обо всем этом люди подробно рассказывали мне, и, наверно, можно было бы написать об этом, но я подумал, что медведь никогда не отличался нежным отношением к человеку, и ничего нового читатель не услышит.

И тогда мне захотелось написать о людях сибирской тайги, о вечной их борьбе с природой. О безжалостной, коварной тайге и о разуме человека, его воле, его умении приспособиться к невыносимым условиям и выйти победителем из этого поединка. Может быть, этот рассказ поможет читателю лучше узнать людей Сибири.

С Виталием Слободчиковым — коренным сибиряком — меня свел Зигмас Лобшайтис. Среднего роста, средних лет мужчина на первый взгляд показался мне мальчишкой из-за крупных веснушек, сплошь усеявших лицо, и рыжеватых, торчащих во все стороны вихрастых волос. Казалось, человек надкусил спелый помидор, обрызгался и не успел стереть капельки сока. Виталий долго раздумывал над моим предложением, отправиться в глубь тайги, но в конце концов согласился и сам предложил третьего спутника — башкирского татарина Ангона Ахунова, который уже несколько лет работает в этом же лесхозе. Ахунов оказался высоким парнем с твердым взглядом, кривоногий, словно родился на коне и всю жизнь не слезал с седла.

Вечером мы собрались в избе Виталия Слободчикова, принесли собранные в дорогу рюкзаки, но хозяин дома приподнял их, взвесил на руке и велел развязывать. Без долгих разговоров он извлек из моего рюкзака теплое одеяло:

— Это не нужно.

— Почему?

— Может, еще и раскладушку понесешь? — ответил он вопросом на вопрос, и все четыре малолетние его дочери засмеялись, точно колокольчики зазвенели.

Потом из рюкзака были изъяты две буханки хлеба, две банки мясных консервов, несколько десятков патронов.

— Зачем тащить эту тяжесть? Хватит ногам работы самого нести, — сказал он.

В свой рюкзак Виталий положил сахар, соль, несколько горстей крупы да несколько десятков замерзших, стучащих, как камешки, пельменей. Сибиряки очень любят пельмени и готовят их в больших количествах. Зарежут скотину, ставят тесто и делают пельмени. Мешок, два. Повесят в сенях, на чердаке, и висят они там, как в огромном холодильнике. Другие так же хранят котлеты. Мясо здесь никто не коптит. Солят либо морозят, как пельмени или котлеты. Когда приходит гость или просто так захочется, достаточно лишь вскипятить воду, и через полчаса на столе уже исходит паром миска пахучих, сдобренных чесноком пельменей. У кого есть корова или две, те так же поступают со сливками. Снимают их, сливают в ладные березовые туески и тоже замораживают. Месяцами хранятся такие туески в холодных сенях, наполненные всегда свежими сливками. Как видим, человек и сибирские морозы запряг в свою колесницу. Хуже летом, когда здесь стоит жара. Но и в жару местные жители держат молоко в тех же березовых туесках, и оно не киснет по нескольку дней.

Мы встали рано, еще до света. Нам предстоял поход в глубь тайги. За день надо будет пройти около сорока километров по глубокому и рыхлому, как пух, снегу.

Термометр показывал сорок семь градусов. Деревенские окна тускло светились, утопая в тумане.

Виталий Слободчиков шел впереди. Впрочем, назвать это ходьбой на лыжах можно только условно, так как лыжи утопали в снегу, и даже на ровном месте казалось, что человек карабкается в гору. Зато лыжи были не простые: короткие и широкие, подбитые лосиной шкурой, какими пользуются все здешние охотники. Благодаря своей ширине они сравнительно неглубоко вязнут в снегу, а полоски меха даже на крутом склоне не дают им скользить назад. Глубокие сибирские зимы заставили человека придумать такие лыжи.