Мне легче всех. Передо мной все время мелькают кривые ноги Ангона. Я иду по протоптанной тропе.

Мы не далеко отошли от деревни, когда поднялось белое солнце и пролило на тайгу свой скупой свет. Повсюду виднелись заячьи тропки, со всех сторон доносился перестук дятлов, там и сям виднелись места, где ночевали глухари. Эти большие лесные птицы спят в снегу. С вечера, наевшись сосновой хвои, они камнем падают с дерева прямо в сугроб и оказываются под настом, устраивая для себя просторную спальню.

Однако чем дальше от деревни, тем угрюмее и пустыннее становилась тайга. Все реже встречались заячьи следы, почти не слышно было дятлов, лишь иногда вспорхнет семейство рябчиков, широким веером разлетаясь во все стороны. Зато все чаще попадались собольи следы, тропы, проложенные лосем и рысью. Казалось бы, здесь, вдали от людей, и должна водиться дичь, а почему-то все было наоборот. Неподалеку от деревни снег испещрен следами, а здесь — пусто. Почему?

— Работа соболя, — сказал Виталий.

Я не мог поверить, чтобы такой маленький зверек умудрился разогнать таежных жителей.

Время от времени подменяя идущего впереди, мы без остановки, без передышки пробирались все глубже в тайгу. Дорогу всегда указывал Виталий, ориентируясь по известным только ему приметам. Мы направлялись к его охотничьей заимке. Но и он иногда на минуту останавливался, потом возвращался, осматривая каждое дерево. Я заметил на некоторых деревьях старые, заплывшие смолой зарубки. Это и были единственные знаки, которые указывали тропу. Тропа — не дорога и не стежка. Тропа — это такая же нехоженая тайга, как и та, что стоит вокруг, но она отмечена человеческими руками и ведет по более доступным местам, огибая топи и болота, крутые скалы и непроходимые буреломы.

В полдень мы сделали привал.

Я захватил с собой из Вильнюса несколько жестянок с концентратом мясного бульона. Наломав сушняка, мы развели костер, набрали котелок снега и через несколько минут прихлебывали горячий, ароматный бульон, который был взят, главным образом, за то, что был легок и не занимал много места в рюкзаке. Пламя костра обжигало наши лица, пар валил от ватных брюк, а по спине гуляли ледяные пальцы мороза. На ходу мы согрелись, вспотели, а теперь мокрая одежда застыла, и мы почуяли когти стужи. Наспех покончили с едой. Виталий был чем-то обеспокоен и почти все время шел впереди, прокладывая тропу и как бы диктуя скорость. Хотя у него был самый тяжелый груз, мы с Ангоном не поспевали за ним. Когда солнце стало клониться к вечеру, мы едва волочили ноги. Шапки, шарфы, брови и ресницы покрылись инеем, обледенели, а по спине стекал пот. Виталий явно нервничал. Он то и дело оборачивался через плечо, и на его лице нетрудно было прочесть не только озабоченность, тревогу, но и досаду. Наконец, взобравшись на очередной холм, он дождался нас и спросил:

— Устали?

Мы с Ангоном молчали. Не знаю, как он, а я устал как собака. Признаться было стыдно, а солгать, притвориться, что не устал, у меня просто не было сил. Виталий, видимо, правильно понял наше молчание и снова спросил:

— Что будем делать? Мы по-прежнему молчали.

— До заимки еще километров семь, — сказал он, и я понял: никто на свете — ни силой, ни добром — не заставит меня пройти эти семь километров.

— Может, сварим чифир? — не то предложил, не то спросил Ангон.

— Попьем и дальше? — посмотрел на него Виталий.

— Может, доберемся.

— Это далеко?

— Семь километров — самое малое два часа ходу. А чифир через полтора часа не действует. Что тогда?

Три года назад, путешествуя по Горной Шории, я впервые услыхал о чифире и его воздействии, но практически не имел понятия об этом напитке.

— Заночуем здесь, — решил Виталий.

Мы сбросили рюкзаки, сняли лыжи и принялись собирать дрова на долгую зимнюю ночь. Мы с Виталием тащили сушняк, Ангон рубил еловые лапы, хлопотал у костра, заглядывая в почерневший котелок. В нем варился чифир. Варят его из чайной заварки, но он не имеет ничего общего даже с самым крепким чаем. На стакан воды идет целая пачка, а то и больше. Пока Ангон колдовал над своим зельем, мы с Виталием натаскали большую кучу сухого, как порох, валежника, с северной стороны поставили и оплели еловыми лапами стенку — заслон от ветра, выложили еду и только после этого отведали черный как деготь и ужасно едкий напиток, по вкусу напоминавший недозрелые ягоды черемухи. Попробуйте разжевать горсть еще незрелых черемуховых ягод — и приблизительно узнаете вкус чифира.

Над тайгой опустилась ночь. Тихая, безветренная, морозная сибирская ночь. Большие, яркие звезды предвещали еще более сильный мороз. Где-то вдали ухал, стонал, как раненый человек, серый филин — ночной разбойник. Огромный наш костер распространял тепло, заставлял отодвигаться, поворачиваться к нему спиной, подставляя то один, то другой бок. После чифира настроение у всех поднялось, усталость почти не чувствовалась, и, воспользовавшись этим, Виталий заставлял нас таскать все новые и новые охапки дров: пускай лучше останется, чем не хватит. Потом мы сдвинули костер в сторону, смели головешки и угли, и на месте костра остался голый клок дымящейся земли. Поспешно набросали на согревшуюся землю еловых веток и легли сами.

Трудно, разумеется, назвать это сном, но за долгую ночь я достаточно отдохнул. Правда, Виталий по крайней мере раз шесть будил меня, расталкивал и сердито гнал рубить толстый валежник, заставляя подкладывать в и без того жарко пылающий костер. Чертовски не хотелось вставать, и один раз я сказал ему:

— Мог бы и ты… Почему все время я да я?

Он молча встал и минут десять добросовестно махал топором, а потом сказал:

— Теперь ты вставай.

— Ведь дров полно, и костер хорошо горит…