— Хороший дождь. Даже камушка носить не надо) Прибежали после умывания домой — в комнате тепло. Словно уже натопили. Я не сразу понял, о ношении какого «камушка» говорил Сергей. А это, оказывается, действенный способ согреться, когда ты промок, замерз и устал, а поблизости ни крова, ни огня. Подбери тогда покрупней камушек, чтоб хоть и с трудом, но можно было его поднять на плечо, взбеги с ним вверх по горушке, потом вниз, потом снова вверх. До тех пор, пока не согреешься, не прогонишь вялость и усталость. Такой способ на самом деле помогает, особенно если свалился в воду и промок до нитки. Скидывай с себя мокрую одежонку, хватай камушек и работай. Верное средство не простудиться насмерть.

— Может, смотаемся в Датский? Вещички привезем, — как-то не очень уверенно предлагает Сергей. — Правда, многовато барашков в проливе.

— Какие уж там барашки! Черт рога выставляет, а не барашки, — вношу свою лепту, боясь, как бы мои «старшие» не решились плыть.

Но и им не очень улыбается болтаться в «Казанке» по такой волне. Больше эту тему сегодня не поднимаем.

Достаем из ящиков и раскладываем на полке привезенные с собой буханки хлеба. Домик наш сразу наполняется вкусным запахом. Такой аромат, что слюнки текут.

В топке ворчит огонь. Ветер не дает трубе тянуть как следует. Пламя то хорошо рвется вверх, то вдруг пышет через жерло топки внутрь домика, словно из огнемета, вместе с клубами дыма и искрами. Запах хлеба смешивается с запахом дыма, пахнет еще вкуснее. В кастрюлях булькает каша, закипел суп.

Выхожу на взморье.

Хорошо, что не поплыли! Пролив неистовствует. А что делается за тем мысом, куда юго-западный гонит волну с Гренландского моря?! Едва ли вернулись бы мы в своей скорлупке…

Ветер воет. Тугой, ровный. Несет клочья тумана, волочит их над водой вместе с дождем. Но и в этих завываниях ветра все равно таится какая-то тишина, северное безмолвие, может быть, не столько слышимое, сколько ощущаемое.

Сквозь посвист ветра начинает мне чудиться пение дроздов. Вслушиваюсь. Чудеса… Нет никаких дроздов. И быть не может. Только ветер да беспрерывные крики чаек, там, вверху, у гнездовий, скрытых сейчас туманом.

Только ветер и птицы.

И снова смотрим мы в потолок и прислушиваемся к тому, что творится снаружи. Тишина абсолютная. Провисла без движения полиэтиленовая пленка в раме, не звенит подобно комариному рою антенна.

— Ну что ж, молчание — золото, — гудит сверху Анатолий: он спит на втором ярусе нар. Сергей — на нижнем, а я — на дополнительной раскладушке у стены. Хоть и мал наш домик, но «в тесноте, да не в обиде», помещаемся втроем, а при нужде можем и четвертого приютить. — Пожалуй, сегодня сплаваем!

Чтобы дым вверх столбом, здесь случается редко. Но нынешнее утро именно такое.

Облачность низкая. Даже не облачность, а высокий туман. Наш дымок врезается в него и сразу же исчезает, смешиваясь с серой мглой. В тишине слышно лишь журчание «водопровода», ну и конечно, крики птиц. Если бы не они, и не догадаться бы, что там, за туманом, гранитная грудь горы. По проливу медленно-медленно плывет один-единственный айсберг. Все вокруг серое и влажное — хоть отжимай. Но айсберг и тут излучает голубой чистый свет, как в ясный день.

Часами могу смотреть на бегущий ручей или на прибой — живая вода влечет человека, помогает думать, заставляет забывать все сиюминутное, преходящее. И за айсбергами следить можно целыми днями — провожать взглядом эти голубые корабли, исчезающие в Мировом океане…

«Прощайте, прощайте, — я им говорю. — Ведь больше я вас не увижу…»

Может, серый туман, может, непрекращающийся вот уже третий месяц день нашептывает мне старую песенку из сказки Гауфа, запавшую в душу еще с тех времен, когда печаль казалась только светлым облачком.

— Говоришь, молчание — золото? Ось-то земная поскрипывает уже! Так что, братцы, теперь или никогда! — командует Сергей.

Вскакиваем. Пролив — скатерть. (Сколько еще бед причинит он нам своим коварством!) Анатолий единственный из нашей тройки дрейфовал на льдине, единственный почти лично знаком с полюсом. (Помните, всего восемнадцать километров не дошел.) Посему, значит, и самый опытный. Как же не прислушаться к его мнению? Решено: идем на нашей скорлупке к острову Датскому за оставшимся грузом.

А вроде дождичек собирается. Ни с киносъемкой, ни с фотографированием сегодня связываться не стоит.

Но надумал я побывать на маленьком скалистом островке за мысом Гурнерда. Там выводят птенцов гаги. Товарищи оставят меня на островке, сплавают за вещами, а потом вернутся за мной.

Выбираюсь на каменные берега. Только сделал первые шаги по острову — взлетают гаги. В углублениях между камней, в трещинах и совсем на открытом месте, ровном, как поднос, высиживают свое потомство эти птицы. Нащиплют из грудки пуха, положат в него зеленоватые яйца и, прикрыв собой, ждут, когда появятся малыши. Пух у них серый, под цвет камней, но столь нежный, что не чувствуешь его, прикоснувшись рукой. И сама гага пестро-палевая, сидит и как бы сливается с камнями — не отличишь. В первую очередь видишь не птиц, а их зеленоватые клювы и черные глаза, которые внимательно следят за тобой, как бы стараясь разгадать твои намерения. Если подойдешь слишком близко, гага внезапно подпрыгивает, бьет крыльями и взмывает вверх или, покачиваясь, бочком топает к воде. Когда она оставляет гнездо по своей воле, то тщательно укутывает яйца пухом, чтобы не заметили их хищные чайки. Но вспугнутая лишь раздувает пух взмахами крыльев, и яички остаются лежать как на ладони. Видное издалека лакомое блюдо. Крупные белые чайки, точно караульные, устроились на выступах скал, а то и парят в воздухе — стерегут, поглядывают, где что плохо лежит. Утробы у них ненасытные. И яйца, и маленькие птенцы гаг — все, что в силах чайки схватить и одолеть, становится добычей разбойниц. То тут, то там виднеются битые скорлупки, сереет разметанный пух опустевших гнезд.