Все было строго выверено — и расстояние до площади, и время, какое отводилось на скандирование фразы "Долой фашизм!", и расстановка на нужных местах людей, — одним словом, Волох предусмотрел все, стараясь провести операцию так, чтобы полиция и сигуранца не смогли никого схватить.

Населению также незачем было слишком долго рассматривать подпольщиков…

"Что скажет Зигу Зуграву?" — много раз спрашивал себя Волох. Его ждали на инструктаже, который созывался в крохотном, полудеревенском доме, затерянном среди таких же халуп, заселенных, правда, своими людьми, "хозяевами", которые должны были следить за всей улицей и в случае какой-либо подозрительной возни сообщать кому следует. Говорили, что там соберется много людей, будут рабочие, лицеисты, ученики из мастерских.

Уже давно стемнело; собирались попозже, расходиться наметили с наступлением дня. Горела только одна свеча, чтоб даже через малейшую щель в ставнях нельзя было заметить проблеска света… Кроме Зуграву должна была также прийти Илона…

Она уже здесь, вглядывается в лица людей, стараясь получше их запомнить, удержать в памяти, чтобы потом, при случае, твердо знать, где и когда видела человека.

На первый взгляд ее можно принять за молоденькую девушку, которой едва исполнилось двадцать. Короткая стрижка, густые пряди непокорных черных волос. Быстрая в движениях. В достаточно элегантном и вместе с тем неброском черном костюме.

Тускло горит свеча. По лицу Илоны пробегают тени, черные глаза пристально, изучающе всматриваются в полумрак комнаты.

Илона прибыла сюда совсем недавно, и для этого, как говорили подпольщики, ей пришлось перейти линию фронта.

Она ищет глазами Зуграву, но того почему-то не видно.

Откуда-то из темноты появляется знаменитый Тудораке Хобоцел, обер-кельнер самого шикарного ресторана в городе. Он подходит с тоненькой свечой к столу, до сих пор утопающему в темноте, проливает на крышку несколько капель воска и осторожно укрепляет свечу. Зыбкий свет озаряет желтое лицо с угловатыми, острыми линиями скул. Зрачки кажутся более темными, чем при дневном свете, лоб — шишковатый, в глубоких тенях Пламя слегка колеблется, и от этого лицо Тудораке все время меняется, хотя по-прежнему остается симпатичным, даже привлекательным, несмотря на всю его уродливость… Он положил локти на стол, намереваясь, по-видимому, что-то сообщить собравшимся. Пламя свечи, встревоженное струей воздуха со стороны двери — в комнату вошел еще один человек, — слегка удлинилось и внезапно осветило несколько буханок хлеба, сложенных горкой на столе. Только в эту минуту собравшиеся ощутили и сладкий, пьянящий аромат хлеба, по всему недавно вынутого из печи.

— Несколько минут тишины, — проговорил кельнер, и все в комнате замерло. Похоже, он заподозрил что-то неладное, то ли по дороге, то ли уже у самого дома, и потому так напряженно застыл теперь.

— Тогда нужно накрыть эти караваи! — встревоженно воскликнул кто-то.

— Это еще зачем? — Невысокий, довольно щуплый человек даже возбужденно вскочил на ноги. — Не нравится, что ли, как испекли?

— Помолчи, Кику! Хлеб отличный, только слишком щекочет ноздри, — шутливо бросил еще кто-то.

— Тогда зачем его прятать? Невзначай подумают, что куплен не на честно заработанные деньги, и захотят отнять! — слегка повернувшись в сторону Кику, проговорил кельнер. — В случае тревоги быстро накроем на стол и примемся отмечать серебряную свадьбу хозяйки. А вот и сама невеста! — Он указал на женщину явно городского вида, одетую между тем по-деревенски — она была в ярком цветастом фартуке и низко повязанном платочке.

— Буду очень рада… — расцвела женщина в доброй, приязненной улыбке.

Взяв со стола буханку, хозяйка протянула ее сидевшему рядом человеку.

— Не меньше восьмисот граммов, — проговорил тот, по-хозяйски подбросив хлеб на ладони.

— У нашего Гаврилэ, как всегда, вместо рук весы. Тогда тебе и делить: буханку на восемь ртов.

— Дай бог здоровья молодой хозяйке! Только где же твой суженый?

Каждый из находившихся в комнате принялся жадно жевать. Изо ртов густо повалил пар — казалось, дымится теплый, свежий хлеб, хотя причина была в другом: в доме не топилось.

— Ничего нет слаще хлеба! — раздался голос Илоны. — Добрый мастер выпек этот каравай, золотые у него руки!

— Подождите, несем котел с супом! — раздался тонкий мужской голос, и откуда-то из темноты, неся перед собой пузатый чугунок, появился худой, тонконогий, гибкий, как хворостина, человек. Он был в домашней куртке и в таком же, как у хозяйки, фартуке.

— Кажется, фасолевый суп! — принял кто-то из его рук чугунок.

"Похоже, я где-то видел его", — наморщив лоб, подумал пекарь.

— Хлеб без вареной пищи сытости не дает! — Человек удалился, чтоб тут же вернуться с горкой мисок, в которые принялся разливать суп. — Угощайтесь на здоровье, пусть пойдет на пользу, — слегка картавя, добавил он. — Вам всегда нужно быть здоровыми…

— Вам, между прочим, тоже не мешает поесть. Присаживайтесь с нами, — глядя в изможденное лицо хозяина, проговорил Кику.

— Нет, нет, только переводить добро… У вас — другие заботы, вам и нужно в первую очередь…

Где же все-таки Кику видел его? Теперь он заметил и ермолку на голове у хозяина, из-под которой спадали на виски жесткие курчавые волосы. Человек по-прежнему суетился у стола, разливая суп и раздавая миски.