— Кажется, в порядке. Но давай еще раз проверим. Кто тут у вас хорошо видит? Канараке называют орлиным глазом? Подойди сюда, брат!

Протягиваются сразу несколько рук. Кто-то проверяет трубку, глядя в нее, точно в подзорную трубу.

— Ну, видишь что-нибудь? — тут же спрашивают несколько голосов.

— Конечно, вижу! Антихристов, пьющих кровь православных…

"Братья" стоят вокруг короба, точно в самом деле хотят заслонить его от какой-то нечистой силы. Кто-то открывает крышку, другой поднимает светильник, чтоб он был получше освещен. Один из рабочих начинает привинчивать к нему пластинку, в которую вмонтирована трубка, затем каждый снова внимательно оглядывает его.

— Теперь поставим вот тут, торчком, и еще раз посмотрим, если кто не успел, — просит Хараламбие.

Все торжественно смотрят на светильник.

— Теперь пусть фашисты готовят свечи, придется ставить у изголовья…

— Кому в голову, кому хоть в ноги, — шутит кто-то.

— Каждому зажгут, когда придет час… — отвечает Канараке, по-прежнему не сводя глаз со светильника. — Быть может, пойти с тобой, брат Хараламбие?

— Когда ты посмотрел в эту трубочку, что через нее увидел? — серьезно, даже строго спрашивает "брат". — Ну, отвечай!

— А что было видеть? — Тот прикидывает, стоит ли отвечать на вопрос. — Светильник и видел, только восковой свечки почему-то…

— Ну вот, и не найдешь! Должен же кто-то поддержать меня тут, перед ним… Так что оставайся тут, Канараке.

Он снова рассмеялся. Затем бросил светильник на дно короба и с грохотом взвалил его на плечо.

— Выбрось наконец эти проклятые банки, — советует кто-то.

— На случай посторонних ушей лучше оставить, — и помахал на прощанье рукой. — А ты, дорогой гость, приходи к нам еще. И не принимай к сердцу, какими словами будем называть друг друга: и брата и товарища все равно один конец ожидает… Только бы вовремя зажглась эта наша свечка! Ха-ха-ха! — И повернулся к двери. — Вовремя зажглась бы свечка… Да, папиросную бумагу легче разносить. "Иначе сам в могилу ляжешь, как сигаретный дым, растаешь", — произнес он торжественно.

— Зажжется или не зажжется наш светильник? — мечтательно проговорил кто-то. — Один господь знает, да будет воля его…

Уже давно наступила полночь.

Все ждали возвращения Хараламбие.

Мастерская, в которой к моменту его ухода царил полный хаос, так и оставалась неприбранной. Только тускло поблескивали уголья, едва тлеющие в горне. Наковальня словно оцепенела в ожидании… валялись молотки, никому сейчас не нужные. По стенам ползли черные тени…

Люди слонялись без дела, кто подпирал дверь, кто присаживался на минутку, чтоб тут же снова вскочить на ноги. Даже голос Зуграву после ухода Хараламбие звучал непривычно глухо.

Один за другим сыпались вопросы.

— Попробую ответить и вам, если только вникнете в суть дела. Такие вопросы нам задавали еще до войны. Собственно, это вечный вопрос: наставник и последователи. Святой и грешники. Жертвовать собой ради… Здесь, на этом свете, мы хотим решить эти вопросы — тот свет, рай или ад, не интересует. Здесь, на земле, — он поднялся во весь рост, оттолкнувшись от рычага управления пилы, к которому до сих пор прислонялся, подошел к верстаку и стал рассеянно крутить винт тисков. — Ночью отдыхает даже железо, — проговорил, словно оправдывая свое занятие. Затем отвернулся, снова обращаясь к рабочим. Невидимые в темноте, погруженные в молчание, они все ближе подходили к нему. — Здесь, на земле, — поскольку богачи, толстобрюхие, всякие мелкие прихлебатели тоже гнут свою линию…

— Толстобрюхие… дьявольское слово, прости господи! — крякнул кто-то из "братьев".

— Коммунист, если это только настоящий коммунист, всегда защищает жизнь. Он должен бесстрашно стоять под дулами палачей. Перед виселицей… И все равно отстаивать правду. Не страшась класть голову под топор… За свое дело. "Я всего лишь простой, незаметный человек, — трусливо кричит обыватель. — Никаких партий не нужно!" И взамен готов хлопать в ладоши, приветствовать радостным свистом, — только, конечно, в том случае, если его устраивает твоя жертва. Мелкий буржуа, мещанин по образу мыслей, — все более загораясь, продолжал Зуграву, — заботится только о сытости, ничего не принимая в расчет, кроме требований брюха. Страдать должен ты, не он. Потому что ты ему безразличен. Никаких благ тебе не требуется — только ему. Ты должен от них отказаться. И он же потом будет над тобой насмехаться, объявляя ортодоксом, фанатиком. Как? — кричит он. С каких пор? Борец, протестант — и носит галстук? Обзавелся квартирой, спит на мягкой постели? Правильно — обуржуазился… Ему — да, ему все это подходит, зато тебе — тебе он уступит только бессмертие. И рай, и ад, весь потусторонний мир. Сам же будет блаженствовать здесь, на земле.

Он замолчал, ожидая, не ответят ли ему, не добавят ли что-либо. Но все молчали. Хотя в молчании этом чувствовалось одобрение.

— Мы еще до войны говорили: не хотим быть никакими святыми, Иовами или апостолами, чтоб жертвовать собой ради них, грешников. Мы — не пастухи, вы — не заблудшие овцы. Борец за дело пролетариата также из мяса и костей, в нем течет такая же живая кровь, он потому и борец, что хочет жить. Радоваться плодам своего труда, добиваться победы в борьбе, которую ведет. Для того мы и хотим уничтожить оккупантов, чтобы жить. Зато толстобрюхие выжидают: ждет лентяй в рот каравай…

— Каравай не надо, и все же закусить не мешает. Великий пост как будто прошел…

Это говорил Хараламбие, и, услышав его голос, все повернули головы к двери. Он стоял на пороге и, как видно, был в хорошем настроении, не скрывал радостного возбуждения.

Закусить? Почему бы и нет? Сказано — сделано. Чем угощаться — это уж его забота.

И он принялся расстилать на верстаке деревенское полотенце.

Появилась еда, не требовавшая ни вилок, ни ложек: хлеб, вареные яйца, брынза, молодой редис, пучок зеленого лука, а затем и бутылка самогонки.