В ярости я падаю на колени, тру лицо снегом, чтоб не лишиться чувств. Я тоже мертв, тоже закаменел, как эти обгоревшие деревья.

Сахнов пересчитал повешенных:

— Шестьдесят две женщины, девяносто детей. Мама родная!..

Из глаз моих текут не слезы — кровь течет…

Мы сняли всех с деревьев, уложили во дворе разрушенной школы, у обгоревшего баскетбольного щита. Один из моих солдат — Александр Прутов — плачет. Он совсем молоденький. Ему бы еще в школу ходить. Но уцелела ли школа в его деревне?..

Нам выдали нашу почту сразу за целых пятнадцать дней. Почтальоном у нас в полку молоденькая девчушка — наш добрый ангел. Кожа у нее на лице гладкая, нежная. Сама она очень серьезная, никогда не улыбается.

— Вам тоже есть письма, — сказала она. — Вот, целых три…

— Откуда вы знаете, что это мне? — удивился я, беря письма.

— Я всех старичков знаю, — сказала она. — Мало вас осталось.

Она раздала всем моим солдатам бумаги на курево и собралась уходить, но уже в двери землянки вдруг повернулась и прошептала со слезами в голосе:

— Ну пожалуйста, не надо погибать! Не погибайте!..

Мне почему-то подумалось, что она о ком-то из моих солдат особо тревожится. Стало грустно и страшно за нее. Бедная девочка, неужели и ее коснется боль утраты? Нет, нет, пусть ее парень выживет! Но кто он?

Адресатов восемнадцати писем нет в живых. Вот письмо Давыдову. А его уже давным-давно убило. У миномета. Прямо в лоб пуля угодила. Я помнил, какой обжигающей была у него кровь. И треугольник письма, написанного его отцом или матерью, а может, сестрой, сейчас жжет мне руку. Что тебе пишут твои родные, мой дорогой брат? Они не знают, что ты уже не прочтешь их письма и не увидишь, как мы прогоним врага. Тебя нет, а треугольник жжет мне руку.

Что мне делать с этим письмом, что делать с остальными семнадцатью письмами?.. Не знаю.

Я отдал все письма связисту.

— Что с ними делать? — спросил он.

— Побереги у себя…

Вечером связиста убило. Его похоронили вместе с письмами погибших.

Хлеб хорошо пропечен. На день дают шестьсот граммов, сахару — двадцать, сала — столько же, а крупы — семьдесят пять граммов на душу. Паек что надо.

А вот морозы — это серьезно. Большую часть дня проводим под открытым небом, на снегу. Усы мои, которые уже успели здесь отрасти, первыми реагируют на мороз — начинают топорщиться, и губы под ними от этого зудят. В иные дни бывает ниже тридцати градусов. И тогда дыхание, мгновенно замерзая, оседает на усах кристалликами льда. Я растапливаю их, обсасывая. А сорвать невозможно — усы оборвешь. Мы уже приметили: если птицы начинают кружить над дверью нашей землянки, откуда валит дым и пар, значит, мороз под сорок градусов. Однако, надо признаться, морозы здесь сухие, здоровые, и даже мне, южанину, они не доставляют особых хлопот. Одежда у нас у всех теплая. Великие мудрецы придумали валенки. Ноги в них, как в печке.

Одну за другой мы отбили несколько контратак противника.

Мороз настраивает меня на философский лад. Я уже давно понял, что эта война с фашизмом — суровое испытание для всех нас. Так в огне закаливают сталь. Уже два с половиной года в смертельной опасности то, что нам дороже всего на свете, — наша земля. Два с половиной года фашисты пытаются завладеть ею, а нас уничтожить. Без земли-то ведь нет народа.

Я стараюсь, чтобы все мои солдаты ясно понимали всю опасность, еще угрожающую нам. Только понимая, они будут воевать самоотверженно и победоносно. Не знаю, вернусь ли я домой. Но одно знаю точно: если и не я сам, то победа непременно войдет в мой дом.

20 января

Новгород освобожден. Вижу высокие купола и колокольни его церквей. Стенам Кремля здорово досталось. И сахновской медали «За отвагу» тоже: осколок ее царапнул, осталась вмятина. Сахнов все бурчит:

— Никогда у меня в жизни ничего не было, где уж тут медаль сберечь…

— А ты на судьбу не очень-то жалуйся, — говорю я ему. — Не будь этой медали, осколок врезался бы тебе в грудь.

Он гладит рукой «раненую» медаль и смеется:

— Выходит, это она меня сберегла…

Наше самое ценное имущество — радиоприемник — мы везем на одной из обозных повозок. Сахнов обил его стальными щитками от пулемета, чтобы, не дай бог, не повредить. В передышках между боями солдаты включают приемник и слушают, что на белом свете делается.

Ночь уже к рассвету подступает. Укутавшись в овчинный тулуп, я лежу на снегу. Мягко, ногам в валенках тепло. Ушанку я натянул низко, до самого носа. И слушаю, что бы вы думали? «Крунк». Сплю, а слышу. Но, может, это во сне? Вроде нет. Только поет не Баграт Хачунц, хотя и этот голос мне знаком. Я открываю глаза. Молодцы ребята, знали, когда включить приемник: это передача из Москвы, поет Павел Лисициан. И снег словно согревается, тает… Но вот песня кончилась.

— Внимание! Говорит Москва…

Москва говорит голосом Левитана:

— Вчера наши войска полностью завершили прорыв блокады Ленинграда. Блокада, в которой он пребывал с осени сорок первого года, снята.

Внимание!..

Ну какое еще тут внимание!.. Сахнов палит в небо, выпускает всю обойму своего автомата. А потом и сам начинает орать:

— Внимание! Внимание! Блокада Ленинграда полностью снята! Внимание, братцы! Внимание и вы, эй, там, фашисты! Внимание..