— Ешь, подлая тварь!

И он припал к земле. Сгреб ногтями смерзшиеся комья, затолкал в рот, вытаращив глаза, попробовал проглотить.

— Жуй! — толкнул его американец.

Эсэсовец жевал. Камни хрустели у него на зубах. Это тебе не нежинские огурчики, которыми ты лакомился на Украине! Не французские шоколады! Не английские сандвичи, о которых ты мечтал, глядя из Кале на белые скалы Дувра! Юджин не позволял эсэсовцу глотнуть даже комочек снега — ешь землю, землю! Это тебе за то, что наливал свое чрево знаменитым пильзенским пивом! Это тебе, собака, за польские голубцы, завернутые в сочные капустные листья!

— Ешь! Жри! Жуй!

И он ел, жрал, жевал. Мычал, чихал, как кот, которому дали понюхать жженое перо, вытирал слезы и заталкивал, заталкивал в рот землю. Знал: чем больше съест, тем милостивее будут его судьи, тем дальше от него будет то, о чем страшно подумать,— смерть.

Эсэсовец долго давился землей. Глотал, пока всем не надоело смотреть на его физиономию.

— Достаточно,— сказал Дулькевич.— Пан запомнит этот маленький эпизод из своей жизни. Пусть рассказывает всем: своим друзьям, детям и внукам. Если они когда-нибудь будут... Пан скажет им: «Не зарьтесь на чужую землю! Для человека достаточно одного килограмма своей земли, чтобы быть сытым на всю жизнь». Не так ли, пан?

Эсэсовец что-то промычал в ответ и закивал головой.

— А теперь мы отпустим пана на все четыре стороны, и пусть он расскажет все, что видел,— продолжал поляк.

— Нет, он поведет нас сегодня ночью к казармам,— сказал Михаил.— Привяжите его к дереву. Пусть немножко остынет после теплой постели в «Голубе».

— Это будет замечательно — разогнать банду, что сидит там и мечтает погулять по тылам американской армии! — воскликнул Юджин.— Командир решил правильно.

...Ночью они подошли к казармам, расположенным на окраине города Гемер. Юджин и пан Дулькевич впереди вели эсэсовца. Перед воротами их остановил часовой:

— Стой! Пропуск?

— «Вестфалия»,— ответил эсэсовец.

— Ты что — вчерашним днем живешь? Говори сегодняшний!

— А если мы со вчерашнего не были в казармах?

— Тогда по вас плачет карцер! Сейчас позову вахмистра.

— Подожди, куда спешишь? Пачку сигарет хочешь?

— Чихал я на твои сигареты! Я некурящий!

— Нашли кого ставить на пост! Ну бутылку шнапса!

— Не пью!

— Может, ты выскочил из монастыря? Девчата тебя тоже не интересуют?

— У меня есть жена и двое детей. Идите сюда и подожди-те, пока я вызову начальника караула. Посидите в карцере, тогда будете знать.

Юджин подтолкнул эсэсовца вперед: «Покажись ему, подойди поближе! » Тот прошел несколько шагов и остановился между партизанами и часовым. Часовой присмотрелся и свистнул:

— Э-э, да ты, я вижу, из пижонов! Вырядился в американскую форму и разгуливаешь по бабам! Здесь пахнет большим, чем карцер. Разглашение военной тайны! Преступление перед фатерландом! Ого! А те субчики — тоже пижоны?

Часовому приятно было чувствовать себя хозяином положения.

— Эй, ты,— сказал он эсэсовцу,— ты что ползешь один? А твои дружки? Подходите все сразу. Нет у меня времени устраивать прием для каждого в отдельности. Сдам вас целой пачкой. Ну!..

Партизаны на миг замешкались. Эсэсовец, заметив, что внимание их сосредоточилось на часовом, отскочил в сторону к воротам.

— Стреляй! — закричал он. — Стреляй — это партизаны! Стреляй!..

Часовой растерялся. Он был из тех, что за долгие годы войны привыкли ко всему. Разве не он сам под видом польского жолнера провоцировал в сентябре тридцать девятого года нападение Германии на Польшу? Разве не он в форме гвардейца датского короля бежал по улицам Копенгагена в сороковом году? Разве не его сбрасывали под Киевом летом сорок первого года в форме советского милиционера, чтобы жечь, убивать и резать. Неудивительно, что часовой растерялся и не знал, в кого стрелять: в того, что подбежал к нему, или в тех, кто сзади. На первом была американская форма, которая лежала в каптерках у фельдфебеля, остальные были в настоящих эсэсовских шинелях. Часовой не выстрелил. Эсэсовец подскочил к нему, схватил его винтовку. Он хотел отомстить за свой страх, за три килограмма земли, которую проглотил утром. Наука пана Дулькевича пропала даром.

Но в распоряжении Юджина было достаточно времени, чтобы на бегу выбросить вперед короткое тело автомата и нажать на спусковой крючок. Эсэсовец свалился на снег. Часовой не стал ждать развязки. Очередь из партизанского автомата прогремела тогда, когда полы его шинели мелькали уже по ту сторону ворот.

Партизаны тоже побежали туда, через широкий плац, к хмурым четырехугольным казармам. Пиппо Бенедетти и Клифтон Честер остались у ворот.

Часовой вскочил в первую казарму. Наверно, он сразу поднял переполох, но еще больший переполох вызвала граната. Юджин бросил ее в окно нижнего этажа. Гранаты полетели одна за другой. Пули полоснули по стеклам. Партизаны бежали от одной казармы к другой, а позади разрасталась паника. На двор выскакивали очумелые немцы. Выскакивали в белье, в немецких мундирах и в американской форме. Никто ничего не понимал, никто не знал, кто напал на казармы, откуда пришла опасность. Несколько человек наткнулись на партизан, но ни одному из них, наверно, не пришло в голову, что это и есть враги. Где-то стреляли из пистолетов, наверно офицеры, наобум. Самые догадливые бросились за казармы, где были гаражи, и вскоре мимо партизан стали пролетать одна за другой машины: грузовики, легковые, вездеходы и даже броневик.

Юджин, который сегодня возглавлял операцию, тоже бросился к гаражу. Он вскочил в первую попавшуюся машину и вдруг увидел перед собой белый автомобиль, раз-малеванный большими красными крестами. Отчаянная идея возникла в голове американца. Прыжок к дверце — и Юджин уже в кабине. Удар ручкой пистолета по щитку — и открылись гибкие змейки электропроводки. Несколько движений ловкими пальцами — и уже работает зажигание без ключа, можно заводить мотор. Стартер действовал безотказно — машина завелась сразу. Юджин вырулил к воротам.