Генерал-губернатор пожал плечами.

— Остальные сомневаются в нашем правосудии или вовсе в него не верят. Можем ли мы равнодушно взирать на это? — Керенский возвысил голос.

— Какое отношение к этому имеет ваша речь, Александр Федорович? — в упор спросил генерал-губернатор.

— Самое непосредственное, Николай Николаевич. Моя речь, произнесенная сегодня с палубы, помешает революционерам и бунтовщикам сеять в народе смуту и недоверие к высшим властям. Сегодня все, кто были на берегу, поверили, что суды и судьи наши справедливы!.. Надо быть политиком.

— Как, то есть, политиком? — удивленно спросил генерал-губернатор и пристально посмотрел на Керенского.

— Сейчас объясню, если изволите. Девятнадцатый век миновал, Николай Николаевич. Наступил век двадцатый.

— Разумеется.

— Век политики и дипломатии. И революции. Да, да, революции. И если мы держать себя будем по старинке, нас сметут!..

— Не согласен! — почти выкрикнул генерал-губернатор. — Всех, кто занимается политикой, следует карать по всей строгости закона! Стоял на этом и стою! Этому надо подчинить все — полицейский корпус, жандармское управление, солдат, пулеметы, пушки! Ну, что они сделают голыми руками? Да любая революция будет потоплена в крови! А вам, дорогой Александр Федорович, — его превосходительство перешел на интимный тон, — позвольте подать хороший совет: прекратите игру в политику. Не достойно это в вашем положении и рискованно.

Керенский забегал по каюте. Генерал-губернатор, развалившись в кресле, наблюдал за ним.

— Ваше превосходительство, — заговорил после паузы Керенский, — полиция, жандармерия, вооруженные силы — все это хорошо, но есть нечто более могущественное!

— Что?

— Слово. Под солнцем нет ничего сильнее слова!

— Не понимаю, — опешил генерал-губернатор.

Керенский подошел к столу, стал и, глядя в глаза генерал-губернатору, заговорил:

— Предположим на минуточку, ваше превосходительство, следующее: по высочайшему повелению мы прибываем на прииски и во всеуслышание говорим рабочим, что в кровопролитии администрация корпорации совершенно не повинна. Во всем виноваты рабочие! Что бы было, а? — Керенский скрестил руки. — Рабочие немедленно взбунтовались бы! Это с быстротой воспламенившегося пороха распространилось бы по всей империи! Да-да, с этим не шутят! В действие были бы двинуты войска — много войск, полиция. По всей Европе шум: «В России революция». А так, — он взял в левую руку золотую цепочку от брелка, — все тихо-мирно и все довольны. Потому что пущено в ход слово.

— А что вы будете говорить на суде?

— То, что нужно. А этим мусором я не намерен утяжелять свой багаж. — Керенский стал сгребать со стола доверенности и бросать их через открытое окно в реку.

Когда была выброшена последняя бумажка, генерал-губернатор выглянул в окно, потом посмотрел на Керенского и затрясся в смехе.

— Вот это удружил, будут помнить! — закричал он на всю каюту и хлопнул Керенского по плечу.

Войдя в Лену, «Генерал Синельников» повернул против течения, поэтому пароход шел медленно. Арестованные коротали свое время в разговорах и воспоминаниях. Трошка рассказал, как он впервые, в семнадцатилетием возрасте, попал за решетку. Работал он кочегаром на кожевенном заводе и однажды уснул у топки. Мимо проходил хозяин, разбудил кочегара и избил. Трошка был самолюбив, горяч, поздно вечером подстерег хозяина у дома его любовницы, когда тот шел к ней на ночь, и изломал о его спину увесистую палку. Дело происходило в темном, глухом дворе. Пока на крик: «Караул, убивают», прибежал околоточный, Трошка отбросил в сторону обломок палки и убежал. Но хозяин узнал кочегара по мохнатой шапке, которую Трошка потерял при бегстве.

Строптивого кочегара за избиение хозяина приговорили к двум годам тюрьмы.

Второй раз Трошка поднял руку на городового и за это получил три года. Как-то помещик пожаловался городским властям, что мещанская голытьба повадилась ходить за дровами в его лес, прилегающий к городской черте. У городовых появилась новая обязанность — ловить и доставлять в участок злоумышленников, посягающих на помещичью собственность. Однажды у самого дома попалась с вязанкой сушняка одна вдова, мать троих детей. Городовой вырос перед ней как призрак и велел с дровами поворачивать обратно. Вдова в слезы, бухнулась городовому в ноги, но тот был суров и непреклонен.

Возле них остановился прохожий. Это был Трошка.

— Ты что пристал к ней, служба? — полушутливо спросил он.

Городовому было не до шуток:

— А твое какое дело? Давай, проходи. Ну, кому сказано?..

— А все-таки что тебе от нее нужно? — Трошка сжал в карманах кулаки и вплотную подошел к городовому. — Ну-ка, мать, — повернулся он к женщине, — бери свой хворост и уходи.

Не успела женщина сделать и трех шагов, как к ней подбежал городовой и ударом сбил ее с ног.

Вторым на землю полетел городовой, оглушенный кулаком Трошки. Чтобы закрепить успех. Трошка стал пинать служивого ногами…

На этот раз Трошка не стал отбывать в тюрьме полный срок, сбежал на шестой месяц: вместе с красноярским рабочим, который привязался к нему, как к родному сыну. На свободе Трошка добыл документы на другую фамилию, поехал в Екатеринослав и поступил на завод чернорабочим. Там он попался с листовками — хотел пронести их через проходную — и угодил в Сибирь. По дороге в пересыльную тюрьму сбежал, скитался в тайге, раздобыл новые документы и попал на золотые прииски.

Трошка все время убеждал своих товарищей по несчастью, что убежать вполне возможно, было бы желание. Только бежать надо до того, как попадешь после суда в тюрьму, по дороге. Он даже начал было осуждать возможный план побега, но Быков и Федор наотрез отказались бежать. Зеленов тоже заколебался. Федор был убежден, что суд его оправдает.

В пересыльной тюрьме Иркутска Федора и его товарищей продержали до декабря. За это время никого из них ни разу не допросили.

Четвертого декабря в камеру вошли восемь конвойных во главе со щеголеватым унтером с золотой коронкой.

— Одевайтесь, живо! — приказал заключенным начальник конвоя.

— Всем одеваться или по выбору? — спросил Трошка.

— Всех поведем. Пошевеливайся!

— Куда? — Трошка не спешил одеваться.