— На суд.

Заключенные удивленно переглянулись. Не было никакого следствия и вдруг — на суд.

После отъезда господ юристов и генерал-губернатора главный резидент сделал еще одну попытку склонить рабочих выйти на работу с условием, что рабочий день будет сокращен до десяти часов, вместо заборных книжек — вводится денежная оплата. Но ничего из этого не вышло — ни один человек на работу не вышел.

Главный резидент кричал, топал ногами и в припадке гнева распорядился в срочном порядке эвакуировать из приисков всех забастовщиков. Для этого управлению железной дороги было приказано подогнать к утру к приискам все пассажирские, товарные и баластные вагоны, а пристани прекратить перевозку грузов и пассажиров и отдать все суда и баржи в распоряжение корпорации для отправки рабочих до Качуга.

Готовые ко всему рабочие новость эту встретили спокойно. Волошин собрал старост бараков и объявил, что первыми поедут вдовы с детьми, за ними будут отправлены раненые и больные вместе с семейными рабочими. В последнюю очередь уедут холостяки. Этот порядок был одобрен старостами бараков.

У Волошина спросили, куда девать инструмент — тяпки, кайла, ломы, молотки, — принадлежащий рабочим. Волошин посоветовал собрать все орудия в одно место, переписать и сдать товариществу хотя бы за полцены.

В главной конторе только посмеялись: «Зачем нам ваши ржавые ломы и молотки?» Там были уверены, что рабочие все равно все это бросят. Инструмент достанется корпорации задаром.

Ночью рабочие разобрали инструменты и тайком от администрации утопили все в заполоненной водой старой Катышевской шахте.

Какой-то старик, седой и сгорбленный, прежде чем утопить железное кайло, которым работал его сын, со слезами поцеловал его и сказал:

— Нынче весной я похоронил твоего хозяина… сына Витю. Теперь вот тебя хороню. А кто меня похоронит и в какой земле зароют мои кости, одному богу известно…

Отъезжающим на родину рабочим не выдали на дорогу ни копейки, за исключением тех, у которых на заборной книжке оставался заработок. Стачком собрал среди рабочих деньги, пополнив забастовочный фонд, и выдал старикам, больным и вдовам по сто рублей.

Первую партию отъезжающих на барже довезли до Усть-Кута. Там всех пересадили на кунгасы и повезли до деревни Жигалово. В Жигалове всех высадили, предоставив каждому выбор транспорта, чтобы добраться до Иркутска. Почти у всех к этому времени кончились деньги и провизия. Путники семьями, группами и в одиночку дальше двинулись пешком, прося по дороге подаяния.

В конце июля вода в реке спала, баржи кое-как доходили до Усть-Кута. Пешеходная дорога стала намного длиннее. Многие оседали в селах, нанимаясь в батраки. Некоторые умерли по дороге. Мало кто добрался с семьей на родину.

Акулина, жена Волошина, уехала с последней партией. Волошин проводил жену до Бодайбо, посадил ее в баржу и в который раз напомнил ай, по какому адресу она должна прийти в Иркутске, кто ей поможет снять на окраине комнату. Акулина — хорошая портниха и на жизнь себе заработает. Даже мужа сможет поддержать в трудную минуту.

В самый последний момент пятьдесят восемь человек из последней партии вдруг заявили, что они отказываются уезжать и завтра же приступают к работе. Среди этих людей были Волошин, Черепахин, Баташов и еще двое большевиков. Откуда было знать корпорации, что партийный центр обязал пятерых большевиков остаться на приисках для подпольной работы? И для того чтобы скрыть этих людей, стачком оставил пятьдесят три человека. Сделать это было нелегко, люди приготовились к отъезду, настроились на дорогу и вдруг — оставайтесь!

Пришлось остаться…

Старый седой генерал, согнувшись, сидел в судейском кресле. Над ним, на гербе Российской империи распростер золоченные крылья двуглавый орел. По левую и правую руку восседали заседатели, члены суда, иркутский генерал-губернатор. Все в парадных мундирах, при орденах.

В ложе для свидетелей сидели Теппан, Коршунов и ротмистр Трещенков. Ротмистр сиял, как именинник, сдержанно раскланиваясь со знакомыми дамами, Теппан, чисто выбритый и надушенный, досадливо морщился и зачем-то поглядывал на часы. Коршунов лениво разглядывал публику, принадлежащую к сливкам иркутского общества, пряча на устах улыбку. Возможно, он сравнивая этих напыщенных дам и господ с петербургским высшим обществом и сейчас потешался над ними.

У стола защиты стояли адвокаты Керенский и Патушинский. Их пока никто из публики не знал, поэтому Керенский держался естественно, не позировал.

За столом обвинения сидел действительный государственный советник Переломов, уткнувшись в папку с пухлым делом.

Раздался звон кандалов. Жандармы ввели Алмазова, Владимирова, Быкова и Зеленова. Их подвели к скамье подсудимых. По бокам и сзади стали жандармы.

Вид у Федора был жалкий и растерянный, у Быкова и Зеленова — хмурый, у Трошки — веселый.