Там, где-то далеко на западе, шла война. Хозяева и чиновники золотопромышленного общества «Лена Голдфилдс», бодайбинские буржуа, охваченные «патриотическим» угаром, чуть ли не ежедневно давали банкеты, устраивали пышные костюмированные шествия в честь «доблестных побед русского оружия». Звенели бокалы, лилось рекой вино. Во всех церквах Ленского золотопромышленного района служили молебствия, произносили с амвонов проповеди, прославляющие царствующий дом Романовых.

Пролетали дни, месяцы. Прошел год, но ожидаемая победа не приходила, война затягивалась. Телеграф приносил все новые и новые сообщения о тяжелых боях в Карпатах с австро-венграми и в Полесье с немцами. Постепенно прекратились пышные банкеты и балы-маскарады. Бодайбинские меньшевики и эсеры, которые больше всего мутили воду, призывая к войне «до победного конца», тоже приумолкли, приуныли.

Шла война. С приисков сняли охрану, молодых казаков и отправили на фронт. Потом стали брать в солдаты молодых рабочих русской, малоросской, белоросской и татарской национальностей. Охотников идти на войну сражаться «за веру, царя и отечество» было мало. Рекруты убегали с призывных пунктов и скрывались в тайге.

Шла война, и еще труднее стало жить рабочему. Поднялись цены на хлеб, на мясо, на крупу, исчезли в магазинах товары первой необходимости. Власти, боясь новых волнений и забастовок, усилили слежку за рабочими. Участились аресты. По дорогам рыскали казаки в поисках беглых каторжников и дезертиров.

…Из Липаевского прииска Федор выбрался благополучно. Держась подальше от дороги, он пошел в лес, куда глаза глядят, в надежде наткнуться на зимовье или на хижину лесорубов.

Федор долго и бесцельно бродил по лесу, думая о своей семье. «А может, их нет уже в живых, умерли с голода, — холодея от ужаса, подумал он. — А я даже не знаю, где они похоронены?..» Федор снял с плеча берданку. Она была заряжена…

Совсем рядом послышался треск сучьев. Федор оглянулся: шагах в тридцати здоровенный медведь рыл около валежника яму. Мелькнула мысль: «Мишка готовит на зиму берлогу… А я…» Лег, тщательно прицелился. Медведь забеспокоился, поднял голову. Грохнул выстрел. Оглушительный рев потряс тайгу.

Федор не торопясь освежевал медведя, разжег костер.

Давно не было такого роскошного ужина. Пока жарил мясо, пока поел, совсем стемнело. Надо было позаботиться о ночлеге. Никуда идти не хотелось. Федор тут же лег, завернувшись в свежую медвежью шкуру. Согрелся. Проснулся на рассвете. Вокруг было бело от изморози. Кругом ни души. А Федору так хотелось говорить, кричать о своей боли. И чтобы его кто-нибудь слышал. Хотелось спросить громко, громко:

«Кто меня разлучил с женой и сыном?»

«Богачи, капиталисты!» — шумя ветвями, ответили деревья.

Старуха Федосья часто уверяла: «Грех великий делать людям зло. Бог не прощает за это». Так почему же бог не накажет царя, министров, адвокатов, судей, жандармов, надсмотрщиков и всех тех, кто не перестает творить зло? Почему не лишит их зрения, слуха, не умертвит их? Или он этим извергам прощает все грехи за одну восковую свечу? Федор вскинул к небу руки, затряс кулаками: «Ты тоже с ними заодно, бог? Тогда ты мне не нужен! Не нужен!..»

Зло поглядывая на небо, где, по рассказам Федосьи, скрывается бог, Федор опять развел костер, нанизал на рожне свежей медвежатины, нажарил мяса, поел вволю.

Не призывая на помощь бога, как делала это всегда Федосья, он соорудил себе шалаш, из еловых ветвей устроил постель, благо есть отличное одеяло — медвежья шкура.

В шалаше Федор прожил три дня. Время тянулось долго, нудно, тоскливо. Пробовал петь, хотя не было ни слуха, ни голоса, громко разговаривал сам с собой. Нет, что угодно, только не одиночество! Даже зверь гибнет в одиночестве! А он — человек!..

На четвертое утро Федор положил в котомку сушеную медвежатину и пошел в северном направлении.

Перевалив через хребет Кропоткина, путник спустился к озеру Ауникит, зажатому высокими горами. Пенистые волны озера бились о каменистые берега. Вокруг было тихо и пустынно — сюда ни птицы не залетали, ни зверь не заглядывал из-за бескормицы. Прочь от этого гиблого места к следующему перевалу. За ним должен быть прииск Светлый. Добраться бы туда засветло. Федор сам не знал, зачем шел к Светлому. Что он там будет делать? Шел, лишь бы быть подальше от казаков, ищущих беглых каторжников, от исправников и становых.

Федора оглушили ударом по голове. Очнувшись, он увидел перед собой троих. Один — коротконогий, головастый, второй — длинный как жердь, с узкими глазками-щелочками, третий — кривоногий, сутулый, он держал берданку Федора и котомку.

— Старатель? — спросил по-якутски длинный.

— Нет, — ответил Федор.

— Врешь! — крикнул длинный. — Отдай золото.

Федор через силу улыбнулся:

— Ищи. Найдешь — забирай.

Коротконогий вынул нож, приставил к горлу Федора, сказал по-русски: