Кюлюкюевы не переставали удивляться, откуда у Егора такой достаток во всем? За те тридцать рублей, которые он у них заработал, так не разживешься.

«Тут что-то не чисто, — точила старика Кюлюкюева мысль, — должно быть, послал с ним сын для меня деньги или золото, а Егорка присвоил».

Допросил Кюлюкюев мужиков, которые ездили с Егором в тайгу. Мужики ответили: ничего сын отцу не передал, только Егорке подарил какой-то тяжелый сундук. Они это сами видели и слышали. Оставил Егор тот сундук у своего дяди.

Старик Кюлюкюев помчался в суд: «Накажите Егора Терешкина, отберите у него богатство — оно принадлежит моему покойному сыну».

На суде Егор прикинулся невинной овечкой: знать ничего не знаю. В сундуке была поношенная шуба, торбаза, шапки и еще кое-что из одежды. Вот люди добрые, которые со мной ездили, не дадут солгать.

Мужики подтвердили на суде, что сундук подарен Егору сыном Кюлюкюева, никакого золота они не видели. Да и какой резон сыну хозяина дарить батраку сундук с золотом? Отдал то, что самому не нужно было. Иск Кюлюкюева отклонили.

Старик Кюлюкюев так и умер, ничего не добившись. Зато младший сын поклялся отобрать у Егора богатство. И ну таскать его по судам и палатам — ничего не помогло!

«Ах, так! — кипятился молодой Кюлюкюев. — В таком случае я с ним сам рассчитаюсь. Убью!»

До Егора дошел слух, что его хотят убить. И задумал Егор опередить своего врага.

Однажды, когда молодой Кюлюкюев возвращался из улуса, Егор зазвал его к себе якобы для того, чтобы помириться.

Кюлюкюев в дом зашел, но за стол не сел и мириться с Егором тоже не пожелал.

Неподалеку жил богатый мужик. Егор знал: Кюлюкюев непременно заедет к нему отобедать, и подстроил так, что молодого богача накормили отравленной пищей. Тот скончался, едва добравшись домой.

Слушая рассказ ночлежника, Майя в который раз убеждалась, что нет богача, который бы разбогател честным трудом. Недаром у русских говорят: «Трудом праведным не наживешь палат каменных».

Зимой Майя стала батрачить у Шарапова. Семенчик ходил в школу и радовал мать прилежанием и рассудительностью. Учительница не могла нахвалиться Семенчиком и убеждала Майю, что сына непременно надо будет отдать в гимназию.

Глядя на сына, мать находила в нем все большее сходством с Федором. Они часто вспоминали отца, а ночами Федор снился Майе. Просыпалась она в слезах и до утра не могла уснуть.

Вислогубый Федорка наезжал в Мачу и всякий раз сватался к Майе.

Купчиха, жена Шарапова, уговаривала ее:

— Не упускай случай, выходи за Яковлева. Будешь пить-есть сладко, ничего не делать, чисто одеваться. Думаешь, я за Шарапова по любви шла? Кошка собаку так любит, как я Шарапова. А вот ничего, живу второй десяток. Был у меня любимый, суженый. Пошел в солдаты, да так и не вернулся. Ждала бы его, просидела век в девках. Теперь у меня и муж, и дом — полная чаша. А любовь — вчера она была, а потом сплыла.

Майю не переставали все уверять, что Федор из пожизненной каторги не вернется — оттуда не возвращаются, и она иной раз подумывала: «А не выйти ли мне за Федорку, чем так мучиться». Но тут же отгоняла эту мысль, как назойливую муху. Ведь Федор жив, хоть его и нет с ней. Да и Семенчик вряд ли согласится, чтобы вислогубый Федорка стал ему отцом.

Однажды хозяйка заговорщицки сообщила Майе, что в Мачу с грузом приехал Федорка Яковлев и привез какой-то неслыханный подарок для невесты.

— У него в Маче есть невеста? — живо поинтересовалась Майя.

— Тебя он, милая, считает своей невестой, тебя. Я бы на твоем месте ни минуты не раздумывала. Прибрала бы его, соколика, к рукам, он бы у меня по одной половице ходил, мягче воска стал.

Майя промолчала.

— Дай ему, милая, схватить себя за перышки, не увертывайся.

— Мне страшно, — вырвалось у Майи.

— Мужиков-то нам, бабам, вроде бы не пристало бояться, — засмеялась купчиха, сотрясаясь телесами. — Пущай их девки боятся. — И, перестав смеяться, серьезно сказала: — Согреши с ним до венца разок-другой, пообвыкни малость. Ты, милая, отвыкла, потому тебе и неохота и боязно стало. А согрешишь, он вроде бы твоим станет, и уж тогда не он тебя, а ты его под венец потащишь. У меня так с Шараповым было. — Она махнула рукой и опять засмеялась. — У всех одинаково происходит.

Майя, подняв голову, слушала хозяйку, а та продолжала:

— Господь бог сотворил мужчину и женщину для того, чтобы они своей плотью услаждали друг друга. Самим богом каждой женщине предначертан мужчина. Кому один, а которой и более. Наша матушка, царствие ей небесное, бывало, говорит: «Грех великий, бабоньки, убивать свою плоть. Ни вдовство, ни тяжкая хворь мужа не оправдывает великую грешницу, давшую обет воздержания от любви. Не будет ей прощения на том свете!» Батюшка-то у нас так обожал свою матушку, так обожал, что однажды застал дьякона с ней и порешил обоих: и матушку, и дьякона, вот какой оказался разбойник. Не дай бог! Постригли греховодника и упекли на каторгу, a ее, страдалицу, похоронили у нас на кладбище. Вот она бы научила жить на свете!