— Правда, Николай.

— Ну, как?

— Женился. Теперь мое счастье у меня в руках. Ох, и жену я себе высватал, если бы ты знал. Другой такой красавицы во всем свете нет!

Николай молча посмотрел на Федора, достал из кармана табакерку с нюхательным табаком, насыпал на ладонь, взял щепотку, понюхал, чихнул.

— Хозяин-то наш хвастался тут без устали: послал-де Федора к девушке, которая отвергла Федорку. Так пусть теперь поживет у меня в батрачках. Говорит, а сам смеется.

Белый, как песец, снег и светлое небо в глазах Федора вдруг потемнели. В висках застучала кровь, стало тяжело дышать.

Въехав наконец во двор, Федор с трудом вылез из саней, привязал коня и разбитой походкой приковылял к сеням, постоял в нерешительности, нарочно долго и тщательно отряхиваясь от снега, и вдруг рванул к себе дверь.

Яковлев с радостной ухмылкой пошел ему навстречу.

— Ну, как дела сынок?

Федор, не обращая на хозяина внимания, разделся, повесил шубу.

— Ты что, оглох? — начал терять терпение Яковлев.

«О том, что произошло, ты никогда не узнаешь, — подумал Федор. — Хоть лопни, я тебе, собаке, ничего не скажу».

— Ну, был у головы Харатаева?

— Был.

— Выдали за тебя дочь?

Федор покраснел и, отвернувшись, пробурчал:

— Не выдали.

— Не выдали?! — Лицо Яковлева побагровело. — Так какого же ты черта так долго ездил?! — Он с кулаками подбежал к Федору, но ударить не посмел: Федор так на него посмотрел, что богач не рискнул драться. — Без толку лошадь гонял, негодяй!

Брызгая слюной, Яковлев приказал Федору снять нарядную одежду, бросил ему лохмотья и, даже не покормив с дороги, прогнал в юрту к батракам.

Когда Федор вошел в юрту, там никого не было, кроме слепой старухи Федосьи. Она сидела у печки и сучила из конской гривы поводья. Услышав шаги и скрип двери, она повернула немигающие глаза к порогу:

— Кто там?

— Это я, тетя Федосья, — ответил Федор.

— Федя, — обрадовалась Федосья, — голубчик мой, приехал!

Старуха слышала, что хозяин куда-то послал Федора, чтобы тот обманул девушку, и ей было больно и стыдно.

— Зашел посмотреть, как живем?

— Нет, насовсем тетя Федосья. Здесь буду спать. Место найдется?

— Найдется, голубчик, найдется. Ты не голоден?

— Голоден, тетя Федосья.

Федосья накормила Федора ячменными лепешками и кислым молоком, напоила чаем и постелила на нарах. Ни о чем она у него не спрашивала, думая, что Федор сам ей обо всем когда-нибудь расскажет.

На следующий день Федора послали за сеном. Ленивые быки еле тащились, рваный полушубок на телячьем меху грел плохо, батрак дрожал и ежился от холода.

С того дня потянулись для Федора томительные недели и месяцы. Ни тяжелой работой, ни мыслями он не мог заглушить боли и тоски по Майе. У него осталось золотое обручальное кольцо и фальшивые векселя. Он сложил все это в сафьяновый бумажник и спрятал подальше. Федора не узнавали: он на глазах таял, словно от недуга, стал печальным, молчаливым и каким-то рассеянным. Он часто не слышал, о чем у него спрашивали, отвечал невпопад. Если кто-нибудь вспоминал о его вилюйском путешествии, Федор раздражался, и вскоре его перестали об этом спрашивать.

Промелькнула зима, весна, наступило лето. Аласы затучнели сочной травой, тайга оживилась птичьим гомоном. Батраки, грея на солнце иззябнувшие за зиму тела, слушали кукушек, предсказывающих долгую жизнь.

В реках и озерах рыба стала метать икру. В ход пошли сети, верши. В каждой юрте запахло вкусной ухой, жареной рыбой.

Парни и девушки, радуясь, что наступили благодатные летние дни, кружились в хороводе. Только Федор, сторонясь людей, не радовался. Вечерами, чтобы никто не видел, он уходил на опушку, садился на обгорелый пень и думал о Майе. «Что ты делаешь, Майя, в эту минуту? Ждешь ли меня? Догадываешься ли, что я больше не могу без тебя? Знаешь ли, как ужасно над тобой подшутили? Что ты, как та Лыыбара, — о ней он слышал от Федосьи, — попалась в демонские сети? Я тоже попался и не могу выпутаться… Не могу!.. Чем так терзаться и страдать, не лучше ли покончить счеты с этом постылой жизнью?..»

Ночью Федор вошел в летний хлев и отвязал от столба волосяной повод, потянул с силой, пробуя его крепость. Огляделся вокруг, вздохнул тяжело и, спрятав повод за пазуху, принес в юрту.

В эту ночь Федор не сомкнул глаз. Он долго ворочался на жесткой жеребячьей шкуре, потом тихонько встал, оделся, взял из-под, подушки повод и на цыпочках вышел из юрты. На дворе было свежо, а в юрте, где чуть ли не друг на друге спали люди, — душно. Федор, чтобы не продрогнуть, почти побежал по скотскому подворью. В лесу щебетали разноголосые птицы, шумно встречая солнечный восход. Огненно-красный диск величаво показался из-за тайги, брызнув на вершины деревьев слепящим золотом. Где-то проснулся лошадиный табун. Кони заржали, зафыркали… Окружающий Федора мир жил своей никогда не останавливающейся жизнью. Только он, униженный и опозоренный, должен покинуть этот мир, просыпающийся, радующийся, освещаемый и обогреваемый солнцем.

Федор подбежал к высокой изгороди, оглянулся вокруг и торопливо, дрожащими руками привязал один конец волосяной веревки к верхней жерди.

— Чем так жить и мучиться… — прошептал и стал связывать петлю. Ему показалось, что пальцы его вдруг начали деревенеть.

Сделав петлю, Федор опустился на колени, лицом к восходу, и стат неистово креститься.

Солнце брызнуло ему в лицо теплыми ласковыми лучами. На стебельках зеленых трав сверкнули, как слезы, капли утренней росы…

— Прощай, Майя, моя радость и любовь… — Он всунул голову в петлю…