За соседним столиком сухонький крестьянин медленно, скрипуче говорил:

— Я поверил, что нас переселят, еще когда наши делегаты с собрания вернулись. Уже тогда я сказал: раз решили начать выплачивать с двадцатого, возврата не будет. И вот сегодня двадцатое, и они приехали с портфелями. Значит, будут выплачивать.

— Да уж выплачивают! Стойко из нижней слободки уже денежки дома пересчитывает…

Эту ошеломляющую новость принес Вуто. Его усики топорщились больше, чем всегда, глазки блестели, словно он опрокинул не один стаканчик. Но Вуто сегодня и капли в рот не принял. Его самого до крайности взбудоражила новость, которая электрическим током пронизала сейчас всех.

— Что? Кто сказал?..

— А ты видел деньги, видел?..

— И сколько ему дали?..

И вдруг разом все замолчали, словно онемели.

— Значит, платят!.. — запоздало выговорил кто-то, но слова застряли у него в горле.

Кончено! Вода уже идет: холодные волны заливают их. Пропало село, будто потонуло. Кончено, нет больше жизни! Они склонили головы друг к другу, как овцы в жаркий полдень. Ни слова, ни шепота. Никто не пошевельнулся, ни одна рука не потянулась к стакану. Даже двое пьяных молча таращили глаза, полуоткрыв рты.

И среди этого общего молчания голос Вуто прозвучал как-то особенно неприятно.

— Пусть деньжата нам сейчас дадут, а уж переселяться следующей весной будем. Я и говорю: наши, что работают на водохранилище, пусть так сделают, чтобы озеро подольше не заполнялось. Вот мы и знали бы, чем сперва заниматься: хлеб ли убирать, дома ли сносить или, может, новые строить. Я говорил инженерам, — Вуто даже сейчас не удержался, чтобы не похвастаться, что он с инженерами на короткой ноге, — да, говорил это я им: затянули бы вы строительство годков этак на десять. И нам польза, и вам хорошо: пока строят водохранилище — работа обеспечена. А за десять-то лет сколько воды утечет…

— Столько, что десять водохранилищ наполнить можно, — поддержал его рябой.

— Неизвестно, что еще наполнишь, — отозвался другой.

— Только голову Вуто умом не наполнишь, — крикнул Злати.

Его слова словно бы прорвали плотину: недовольство и негодование, накопившееся у всех на сердце, рванулось наружу. Но устремилось оно не против Злати, как того можно было ожидать, а против Вуто.

— Если бы Вуто нас не обманывал: «Ничего не будет, вы меня слушайте. Никола Дражев еще никогда не ошибался», — мы бы все вовремя устроили. До большого начальства в Софии добрались бы. А как прошлой весной отложили до осени, Вуто опять захорохорился: «Видите — отложили. И осенью опять отложат…»

— Эх, нет в селе серьезных людей, чтоб нас вели, только и есть, что такие вот недотепы…

Галдеж поднялся невообразимый. Все кричали разом и на Вуто и друг на друга. Но еще одна мысль тревожила всех. Она словно носилась в воздухе.

Пожилой крестьянин с легкомысленно тонкими, совсем не подходившими к его угрюмому лицу усами не произносил ни слова. Время от времени постукивая по столу согнутыми в кулак пальцами, он вновь и вновь возвращался к назойливой мысли: «Какого же я маху дал! Ведь уговаривал меня зять купить в Софии два небольших домика на соседних участках. Деньги бы нашлись: можно было продать кое-что. А Вуто отговаривал тогда…»

— Только наш Христо правильно поступил, — сказал он вслух, — вовремя уехал. И грузовик ему дали, и на телеге он перевез кое-что. Еще осенью купил себе дом под Софией, устроился — любо-дорого посмотреть. Как говорится, забыл, что и в деревне жил.

— Ну, уж и забыл!.. Да он — как я: ни из села, ни из города, серединка на половинке.

— Может, и так, — пытался вступить в разговор Вуто, — а все ж неплохо купить домишко в Софии. Вот получим деньги…

Договорить ему не дали:

— Это ты-то?.. Ты? Хватит притворяться! Знаем мы тебя: вы с Николой Дражевым еще прошлым летом купили по дому, когда и денег никаких не получали. По ночам на телегах барахло перевозили. Думаете, никто не видел и не знает?

— За двумя зайцами гонитесь. И тут и там хотите с барышом быть. А ну, шагай отсюда, а то у меня даже в глазах потемнело…

Вуто пожал плечами, однако быстренько отошел. Он попытался было пристроиться за каким-нибудь другим столиком, но скоро понял, что нигде его не примут, и поскорее ушел от греха подальше.

— А ну, Лазо, пошли. — сказал, поднимаясь, дед Стоил.

Он был на несколько лет старше деда Лазо, но ходил бодрее и на палку почти не опирался, только расчищал ей себе дорогу. Жизнь Стоила была не легче, чем у Лазо, но он не любил надоедать людям, прятал свою беду глубоко в сердце, и глаза его всегда мягко лучились добротой и участием. А вот дед Лазо вечно был недоволен, точно все кругом виноваты перед ним.

На площади у сельсовета стояли двое весов, соединенных досками. На них взвешивали скот перед отправкой на мясокомбинат. Людей собралось тут много, каждому хотелось знать, на что он может рассчитывать, как выгоднее продавать скот — на вес или с головы.

Старики тоже остановились.

— Продаешь, Ставри? — спросил Стоил.

— Я б и себя продал, коли нашелся бы покупатель, — зло ответил Ставри.

Дед Стоил только покачал головой. Да, нелегко расставаться с добром. Вот и скотина — ее ведь растишь, заботишься о ней, словно о ребенке. Что там ни говори, как ни смотри вперед, а трудно примириться. Всю жизнь прожил в этой долине, здесь вырос, здесь трудился, сам на ноги встал, потом детей поднял. А теперь получается, словно ничего этого вовсе и не было. Ни радостей, ни печалей, ни воспоминаний — ничего не останется. Ни одного холмика, ни одной борозды не узнаешь, ни одной вербы не увидишь. Все скроется под водой…