Девушка бросилась к старухе, прижалась к ней. Чистые девичьи слезы точно смыли досаду, накопившуюся в душе старой женщины. Она провела рукой по лицу внучки, еще не обветренному и не огрубевшему от солнца и забот, погладила ее шелковистые волосы. По старческим узловатым пальцам, обезображенным годами и тяжелой работой, разлилось живительное тепло. Бабушке Катерине на миг показалось, что руки ее снова ловки и гибки, что и к ней вернулась молодость. Как хорошо понимает она горе внучки! Она найдет сейчас теплые и ласковые слова, чтобы утешить ее. Но в это время раздался громкий голос зятя, незаметно вошедшего в комнату:

— Женихи, что ль, все перевелись, что ты так ревешь? — насмешливо сказал Гроздю.

Он толкнул ногой один из трехногих стульев, оставленных женщинами посреди комнаты, тот перевернулся.

Иглика никогда не решалась возражать отцу. Как он ее ни огорчал, она смирялась. Но сейчас, смахнув слезы жестким бабушкиным фартуком, она встала:

— Да и девушки тоже не перевелись. Где мы потом встретимся, коль разбросает нас в разные стороны? А я за другого не выйду, так и знай!

— Если любит, на краю света сыщет. Ну, хватит чепухой заниматься, подумаем лучше, что делать будем, как жить дальше. Я тебя дома искал, — мрачно сказал он жене. — Пойдем собираться. Не сегодня-завтра постучат к нам в дверь те, с портфелями.

— А ты видел деньги? — спросила Стоименка и снова вытаращила глаза.

Она выросла в бедности, и только выйдя замуж за Гроздю, сына состоятельных родителей, поняла, что значит иметь деньги. Но вместо того, чтобы почувствовать облегчение и зажить спокойнее, она стала алчной, хотела иметь все больше и больше.

— Я не видел. Другие видели. Платят наличными.

— Уже сейчас? — ахнула бабушка Катерина.

Стоименка неожиданно разрыдалась. Она и слезинки не пролила, когда умер ее первый ребенок. А сейчас опустила голову и закрыла лицо фартуком. Прощай все: и прекрасный новый дом, и накопленное добро, и приятная жизнь в селе. Мать, сестры, золовки — все были рядом, а теперь, если даже Иглика уедет в Герман, жить ей, как кукушке, одной в Новой Загоре.

— Гроздю, хоть бы не туда нам ехать!

— Замолчи! Уже записались.

Снова послышались всхлипывания девушки. Иглика плакала, сама не зная о чем, то ли о покидаемом селе, то ли о предстоящей разлуке со своим Спренчо.

Аничка прислонилась к стене. Никто не замечал ее, да и сама она не могла жить их жизнью, плакать их слезами. Молодая женщина не могла понять, как можно до такой степени предаваться отчаянию. И она уехала из своего села, покинула родителей, чтоб быть здесь, с мужем. Разве легко ей было расстаться с родным домом, улицами, лугами? Теперь вот, не успела еще привыкнуть на новом месте, снова надо уезжать. Конечно, ей тоже грустно, что она будет совсем далеко от родных. Сейчас она часто у них бывает, а когда переедут в Софию, кто знает, когда сможет она навещать своих стариков. Но все же, раз она со Злати, ей везде будет хорошо…

Вошел дедушка Лазо, мрачно всех оглядел, снял шапку, повесил ее на гвоздь у двери и стал снимать кожух, потом опять надел его. Одежда стояла на нем колом, и был он похож на большого старого пса со взъерошенной шерстью.

— Что нюни распустили? — крикнул он. — Слезами горю не поможешь. Займитесь-ка своими делами! А там посмотрим, как и что: с чего начнем, как поднимемся и куда поедем.

Голос его осекся. Он хотел сесть и едва не упал на низенький стул, на тот, что сам смастерил из ствола черешни. Он срубил ее, чтобы не мешала яблоне. А какая яблоня! Ветви с плодами почти до земли свисали, приходилось подпорки ставить. И каждый год плодоносила. Да как! До пасхи сохранялись яблоки, сочные и свежие. Как же он теперь ее срубит? Это все равно, что руку себе отрубить. Но делать нечего. Нужно взять топор и рубить, рубить. Дедушка Лазо опустил натруженную руку, в ней действительно был топор. Нет, он не может! Пусть рубят другие…

Старик сидел неподвижно и смотрел на очаг. И взгляд его, потемневший и безжизненный, как бы сливался с остывшей золой

Божурка пошла не по главной улице, а в обход, по лугам. Ей хотелось походить, полюбоваться, может быть в последний раз, на них, на живописные холмы, на пестрый весенний ковер, вот на эту стайку желтых цветков, которые, словно только что вылупившиеся цыплята, рассыпались по зеленому лугу.

Вот под этот камень каждый год, как только увидит первого аиста, она клала свою мартеницу [16] . С этого дня начиналась весна, и всякий следующий день приносил что-то новое: то раскроются почки, то одуванчики расцветут, то картофель взойдет, то покажутся побеги фасоли. И сейчас она наклонилась низко-низко, чтобы рассмотреть развернувшийся у самой земли листочек.

— Растет! — обрадовалась девушка. Каждое зернышко, которое она бросила в грядку и притоптала ногой, теперь словно бы тянулось к ней. Через недельку уже можно будет воткнуть прутья, и вьющиеся по ним стебли с каждым днем станут подниматься все выше и выше.

Божурку опьяняло это зеленое приволье. Жужжание, журчание, легкие взмахи прозрачных крыльев! Ей хотелось бегать, кататься по траве, сплести венок из васильков и украсить его цветами клевера. Вон они краснеют! Она хотела, как всегда, одним махом перепрыгнуть через поваленный ствол старой вербы, огораживавший их поле, но зацепилась подолом за ветку и нагнулась, чтобы отцепить платье.

— Это ты, Божурка? — услышала девушка над собой, подняла голову и увидела женщину с мотыгой на плече.