Из глубины зала, из-за стола, уставленного пустыми бутылками, парня окликнули:

— Иди, сюда, Злати. Эх, ты! Сам рубишь сук, на котором сидишь. Отец и мать у тебя умные люди, так неужели ты позволишь какой-то бабе, да еще не из нашего села, учить себя?

Злати разозлился, что задевают его жену, но даже не посмотрел в ту сторону. Он направился к деду Стоилу.

— Дедушка, помоги мне отца уговорить. Дома без конца ссоримся. Он все меня попрекает, как-будто я один там работаю или только от меня зависит решение важных государственных вопросов. Да к тому же со злости снюхался с Николой Дражевым. Поговорил бы ты с ним, а?..

— Я только что сказал Георги: мы не должны идти против.

— Против кого?

— Да государства!.. А вообще, если начистоту, трудно. Я понимаю, что водохранилище полезно для страны, но зачем же нам-то страдать? Вот в чем загвоздка, вот чего я не пойму. Берегли мы наше село, защищали его. Три войны пережили. Во время последней я был в обозе. И коня отдал. Был у меня такой гнедой…

Но деду Стоилу не удалось рассказать давно уже известную всем историю. К их столу подсел было Гроздю, но, увидев своего шурина, остановился. Георги позвал его:

— Иди, иди, Гроздю. Что будем пить?

— Ничего я не хочу. Вчера вечером выпили, так мне еще и теперь муторно.

— Так я ж говорю о кофе!

— И кофе не хочу. На нервы действует.

— Ничего с тобой не будет, — сказал Злати.

— И хорошо, что не будет, — огрызнулся на шурина Гроздю. — Ослабли мы все, пали духом. Меня вот все гложет забота, как мы со скотиной-то обойдемся. А без нее нам и жизни нет. Как тут не ослабеть? И похудеть и заболеть недолго.

— Да что ты один, что ли? — отозвались с соседнего столика. — Все село изболелось душой. Ох, уж такое горе! Кто из нас это переживет? Да как знать, может, все и переменится еще.

— Хватит вам себя небылицами тешить! — вмешался Георги. Он уже примирился с переездом, и мысли его были заняты теперь стройкой в Софии. — Что изменится? Разве можем мы идти против государства? Это тебе не прежние времена: шепнешь тому, смажешь ладошку другому и надеешься, что все по-прежнему останется. А тут государственный план. Ведь это же для общей пользы делается.

— Так-то оно так, — отозвался худой, сгорбленный крестьянин. — Я уж прикидываю, не продать ли мне свою скотину? Много ведь к нам покупателей съехалось из окрестных сел, да и из дальних мест.

— Какие это покупатели! Грабители! Вот и мы надумали продать корову, да только не берут.

— Почему? Возьмут, если махнешь на все рукой и не будешь торговаться. Мы уже двух коров продали, а старых на мясо придется пустить.

— Все мы годны только на мясо, — вздохнул дед Лазо. Он вошел совсем незаметно и долгое время сидел в углу насупившись, ни на кого не глядя. Морщины густой паутиной покрывали его щеки. И цвет лица у него был тоже стариковский, как у мытой-перемытой дождями, жженой-пережженной солнцем черепицы.

На его слова никто не обратил внимания. Каждый, сгорбившись и устремив взгляд на пол, думал о своем. Злати тоже умолк, но потом, увидев, как все приуныли, заговорил нарочито громко, чтоб его услышал отец.

— Что вы все нос повесили, притихли, словно мыши в мышеловке? Спросите-ка наших, что работают на стройке. Как пойдут туда, у них будто крылья вырастают. Люди работают, денежки копят, нормы перевыполняют, думают о соревновании, о плане. Каждая смена хочет работать лучше другой. Вот мы, хоть и не опалубщики и не наше это дело, а тоже интересуемся, много ли уложили за смену бетона, сколько метров прошли в туннеле. А когда там обвал был, так как-будто это нас самих засыпало. Вечером, как соберемся в кафе пропустить стаканчик, — то-то веселье.

Он мог рассказать им о многом. Вот и сегодня один парень из их бригады залез на самый высокий столб, привязался веревкой и в ус не дует, знай себе молотком постукивает. Смелый парень! А внизу за него переживают, кричат, чтобы спускался скорее. Зато потом, когда все сошло удачно, всех охватила такая радость, словно в своем доме прибили они эту перекладину. Да, там думают совсем по-другому!

И он удивляется на отца, что тот злится по делу и без дела. Что будет с нашим боровком? Это ведь боровок-то необыкновенный: черный, с тупым рылом! Если бы дать подрасти, потянул бы пудов двенадцать, а то и все четырнадцать. Ну как тут не злиться? По правде сказать, и Злати немного жаль, что не успеет вырасти поросенок. Но все же не в этой животине суть жизни. Пусть отец и все его дружки сходят на стройку, посмотрят, что там делается, какая махина разворачивается…

Слова Злати повисли в воздухе. Никто на них не то что не стал возражать, даже никто не откликнулся. Дед Лазо еще ниже опустил голову, словно стыдился за сына. А дедушка Стоил удивленно глядел на парня. Он знал Злати еще мальчонкой: смирный был такой, молчаливый, ни во что не вмешивался. Знай себе пилит, строгает — больше ни о чем и не думает. Когда это он научился так говорить? Будто уж и не тот вовсе Злати. А разве он один? Изменились все, кто пошел на стройку. Взять хоть Петрунову дочку, Божурку, — словно подменили девчонку. Да, верно говорят: из одного дерева и икону и лопату можно сделать — все зависит, как взяться…