— Нет-нет, тетя Меседу, я не хочу, чтоб он умирал, я люблю Усмана.

— Марисуд, марисуд, дила рурси, успокойся, успокойся. — Меседу вытирает ее слезы. И от признания девушки у нее настроение совсем как у солнышка, выглянувшего из-за туч.

Меседу вначале решила, что Асият нарочно позволила себе поиздеваться и надсмеяться над ее сыном и была очень и очень огорчена. Но после того, как услышала неожиданное признание этой взволнованной и плачущей девушки, переменилась и стала ласковой, даже радость какая-то вдруг вселилась от мысли, что это между ними просто играет любовь.

А люди, все еще торчащие во дворе, услышав причитания Асият, искренне посочувствовали ей, а некоторые даже смахнули слезу. Если минуты за две до этого люди осуждали ее и винили за поступок, то теперь они жалели ее, простили ей все и желали ей счастья. Меседу вытерла краем платка щеки Асият, обняла, чувствуя ее крепкое и гладкое тело.

— Ты любишь Усмана, доченька?

— Да, тетя Меседу, очень люблю, только бы он не умер.

— Тогда поплачь, рисен, дила рурси, погромче, поплачь, доченька. Он услышит и не умрет. — Меседу стелет ковер и бросает подушки Хадиже. — Присядь, отдохни, запыхалась ты.

— Еще бы, от самой фермы сюда — на одном дыхании. Ноги, ой, как не свои, как ватные.

В это время приоткрывается дверь и оттуда показывается маска в очках, с толстым носом и с седыми усами. Асият отпрянула. Этого человека она не знала.

— Кто это?

— Это я! — говорит Усман, отодвинув немного с лица маску.

— С тобой ничего не случилось, ты не умираешь?

— Зачем пугать людей и притворяться? — вскакивает Хадижа, хватает метлу, но Усман скрывается и запирает дверь.

— А что же здесь медсестра делала?

— Это нашего Мубарака перевязывали…

— А что с ним?

— С лестницы сорвался, непутевый он какой-то, все шишки ему достаются, — хихикает Меседу.

— Видишь, из-за тебя все люди страдают. Уходи отсюда, дурья твоя голова, — бранит Хадижа дочь и показывает на лестницу. — Перепугали, черти, до сих пор страх не проходит, всполошили тут всех.

Асият, пришедшая в себя после волнений, послушно сходит с лестницы, и тут же ее окружают охваченные любопытством улыбчивые подруги. Меседу, довольная тем, что все так кончилось, налила из самовара чай и с инжирным вареньем подала Хадиже.

— И я испугалась… прибежал злой, сердитый, ничего не стал есть и закрылся. Это любовью они дразнятся, раз любовь, все прощается, милая Хадижа, — приговаривает Меседу, подсаживаясь к ней. — Жагали кадираге, сядем, бужеге попьем чай, дуцруб — варенье, чакар канпет… каса, бери, уруз-макуд — не стесняйся…

— А ты что это мужа позабыла? — вдруг спрашивает Хадижа, с удовольствием отпивая ароматный чай.

— Кто тебе сказал? — сладко облизывает Меседу губы.

— Муж твой, скучает он там… — улыбается Хадижа, рассматривая полненькую, пухленькую Меседу.

Красивые женщины в ауле Уя-Дуя, глаза у них жадны на мир, и ресницы будто подсурьмили, выпрямили. Пусть никто не думает, что и прежде в нашем ауле горянки пренебрегали своей внешностью, нет. Кто знает наш местный фольклор, тот не раз встречал в них образы и ощипанных бровей, и покрашенных сурьмой глаз, и припудренных пыльцой от цветков щек.

— Да, есть о чем соскучиться, — ткнула Хадижа пальцем ее в бок, — хороша чертовка, и платье это тебе идет…

— Правда, хорошее? — встает Меседу и демонстрирует платье. — Слава богу, дом-то мы закончили, теперь можно будет и о себе подумать… И дочери купила такое. А когда ты была на пастбище?

— Сегодня. Пусть, говорит, приходит.

— Скучает, значит, мой Сирхан?

— Мама, идем! — зовет Асият со двора.

— А ты, доченька, не думай, что твои капризы тебе даром обойдутся, — грозит пальцем Меседу и обращается к ротозеям. — Ну, что вы уставились, эй, люди, или идите с нами чай пить, или расходитесь. Театр, как видите, окончен. Да и мне на пастбище пора, вон, говорят, муж мой соскучился, зовет. Может быть, и туда вы пойдете? Ха-ха-ха! Ну, разбежались!

Да, разошлись люди. И я, почтенные, ушел домой пить чай, все придерживая свой кровоточащий нос. Я же говорил вам, не везет мне с моим носом.

Сегодня у нашего директора совхоза свежий вид: гладко лежат на лице усы и брови, выражая душевный покой и удовлетворение. А когда они взъерошены, в этом и мне пришлось убедиться, не ждите от него ничего доброго. Сложный он человек в хорошем смысле этого слова. А сегодня он, кажется, стал даже выше ростом, выпрямил плечи, гордо держит голову, да, он доволен. И, расхаживая по коридорам, светлым залам и палатам построенного багратионцами здания, так называемого детского комбината, наш Ражбадин повторяет: «А вы говорили, что от них одна морока, а толку никакого. Нет, ничего подобного, братцы, молодцы наши студенты-строители! С них надо бы брать пример многим рабочим из «Межколхозстроя»…». И слова эти, конечно же, главным образом обращены к Хафизу и к прорабу Труд-Хажи.