— Хвали, не перехваливай, все равно не приглашу.

— Не пригласишь? Давай поспорим.

— На что? — усмехнулся Хаттайла Абакар.

— Вот спроси меня о чем угодно, — положив на колено папаху, заявляет Кужак, — если я не сумею ответить, то я тебе дам по рублю за каждый вопрос, оставшийся без ответа.

— А ты мне задай вопрос, если я не смогу ответить, я тебе десять рублей… — гордо заявляет Хаттайла Абакар, желая показать перед присутствующими и свое превосходство.

— Твои десять рублей мне не нужны, ты пригласи меня на хинкал, и все… Идет?

— Хорошо, давай.

— Начни ты.

— Нет, прошу, начинай. Какой же я мужчина, если даже этого не смогу уступить младшему?

— Нет-нет, ты старший, ты и начинай.

— Нет, ты…

— Хорошо. Скажи, Кужак, кто старший в доме, где нет старших?

Думал-думал Кужак, ничего не придумал и молча протягивает рубль Хаттайла Абакару и дает знать, что он готов слушать и второй вопрос.

— Скажи, Кужак, кто в доме моложе всех, где нет младших?

Кужак и на этот вопрос не сумел найти ответа и молча протягивает еще рубль.

— А теперь отвечай, Хаттайла Абакар, на мой вопрос.

— Говори. Думаешь, я такой глупый, что на твой вопрос не сумею ответить? — хвастливо заявляет Хаттайла Абакар.

— Скажи мне, уважаемый, что такое в два на двух, а в три на трех?

Долго ломал голову Хаттайла Абакар над этим вопросом и вынужден был признаться торжествующему Кужаку, что он приглашает его на хинкал, но глубоко заинтересованный этим странным вопросом, муж Ашуры спрашивает:

— Скажи, Кужак, на самом деле, что это такое?

И в ответ под общее одобрение и веселые возгласы присутствующих Кужак молча протягивает ему рубль. Разразился смех.

Аул Уя-Дуя знаменит тем, что здесь не помнят, чтоб люди разводились. И если бывали одинокие, то только жены не вернувшихся с войны, ушедших от болезней или погибших от несчастных случаев. В ауле Уя-Дуя в послевоенные годы не помнят ни одной кражи, если не считать горскую сушеную колбасу «бицари», вывешенную Меседу на балке под потолком, которую утащила соседская собака, а как она это сумела — уму непостижимо.

— Вот мудрецы, — усмехается Хаттайла Абакар. — Не мудрецы, вы, а потухшие угольки!

— Ты нам голову не морочь, ты иди, Ашура ждет не дождется с готовым хинкалом, даже запах чеснока слышу, — толкает его Кужак.

— И правда, пора, пошли, Кужак, — встает Хаттайла Абакар, а я ждал и думал, вот-вот вцепится он в рукав моего пиджака и скажет: «Пойдем!» Я очень хотел этого, но, как я заметил, в моей жизни сильные желания не сбываются.

— И больше никого не приглашаешь?

— Вот если пойдет и Мубарак…

— Пошли, Мубарак, пошли!

— Идите, я не могу, — говорю я ради приличия.

— Пошли, — хватает меня Кужак, — неужели ты допустишь, чтоб я из-за тебя лишился доброго хинкала? Ты же знаешь, у меня некому готовить. Прошу тебя. Гляди, он удаляется, пошли…

— Неудобно, — не очень-то протестую я.

— Что? На хинкал неудобно? Это ты зря, уважь старика, сынок.

Что делать? Пришлось встать. А то Кужак так цепко ухватился за мой рукав, что мог оторвать его. Тем более, на мне как раз оказался мой старый пиджак. А у Кужака нет жены, чтоб я мог попросить ее пришить рукав, в случае если он окажется оторванным.

Полная луна на синем небе была насмешливо обнажена и похожа на только что извлеченный из кари-печи чурек. Не молочно-белая луна, как обычно, а румяная. Разгулялась она на синем куполе, усыпанном звездами, как пастушка на лугу, пасущая козлят. А звезды, казалось, перемигивались между собой, будто строили глазки, исподлобья поглядывали на хозяйку и вели немую беседу, а может быть, и не немую, только мы еще не слышим их и не можем разгадать их таинственную речь. Четкие длинные тени легли от всего в ауле. На узких улочках было темно, мы шли, чутьем угадывая в темноте тропу и шаткие каменные ступеньки. Эти кривые спуски и проходы с детства нам знакомы, и потому мы можем преодолевать их и с закрытыми глазами. Разбухающая в ущелье Мельника белая пелена тумана медленно поднималась вверх, к аулу, и отдавала приятной прохладой.

У жителей аула Уя-Дуя есть одна характерная и даже похвальная черта — участие к человеку, способность всегда хранить в душе желание быть полезным другому, если, конечно, не брать в счет нашего завмага. Доброте и участию учат не в школе, а дома, от старших к младшим передается это; можно сказать, с молоком матери люди впитывают в себя. У людей эта черта словно растворена в крови и отдается с каждым ударом сердца. Разве не об этом свидетельствовал разговор с Сирханом и Али-Булатом, когда они высказывали желание помочь мне всем миром, если я решусь начать строить себе новый дом в новом поселке? Не бывает так, утверждают они, чтоб человек был рад сам по себе, такая радость — это все равно, что незасеянное поле. А на таком поле ничего путного не вырастет. Радость становится поистине радостью человека тогда, когда он ею поделится с другими. И когда лучи этого тепла вернутся к человеку и осветят его душу, согреют — вот тогда эта радость по-настоящему оборачивается человеческой радостью. Ты когда-нибудь осушал поцелуями чьи-либо глаза, глаза любимой, жены, родной матери, ты помог соседу в трудное время, поделился с ним добром?.. Ты сделай это, и ты почувствуешь себя человеком, испытаешь ни с чем не сравнимое удовлетворение, и на душе у тебя станет так легко, так светло от одного сознания, что ты оказался полезным.