— Ничего, это сперва сикось-накось идет, потом небось справишься. Главное — чему-нибудь научиться, чтобы хорошо и проворно делать, а там и платить будут… Я ведь тоже не сразу начала, никто с налету не сумеет. Бог дает жизнь и ремесло, а об умении сама должна позаботиться. На небесах гладить незачем, потому как у тамошних душ белья нет. Вот и в нынешние времена на этом свете тоже так. И у людей тоже нет настоящего белья, будто все бесплотными душами стали, скажем, женщины. Одно только трико — гладить его не надо, покомкаешь в тазу, потрешь малость, а высохнет, снова помнешь пальцами и — надевай. Вот как нынче живут! Нечего и удивляться, что никто больше не умеет сорочку или там брюки гладить и складывать. Сорочка и брюки скоро на нет сойдут, настоящие, конечно. Что тогда останется стирать да гладить? Скоро до того дойдет, что такие умелые прачки, как я, никому больше не нужны будут… По мне, так пусть все ходят голые, как в раю, мне от этого ни жарко ни холодно, моя жизнь прошла, а на том свете все равно стирать не понадобится. А что я в рай попаду, так это непременно. Я и своему покойному старику сказала, когда он лежал на смертном одре, ступай, мол, на небеса, за тобой следом и я приду. Потому что ежели человек здесь на земле так о других людях радеет, как я, то уж он наверняка должен в рай попасть. А то кому же туда дорога, хотела бы я знать! Неужто тем, кому я такое грязное белье стираю?..

Тетка умолкла, то ли задумавшись над своими словами, то ли ожидая, что Ирма тоже что-нибудь скажет. Но у Ирмы не было на это ни минутки времени. Она даже не слышала слов тетки — гладила какую-то вещь вроде мешка, и это отнимало у нее все силы, все внимание. Высунув от напряжения кончик языка, она невольно шевелила им, двигая утюгом, мысленно подбодряя себя при этом: «Аттестат у меня без сучка без задоринки, так неужели я с тобой, упрямой, не справлюсь». Упрямой она называла мешковидную тряпку, которую все никак не могла расправить утюгом, сколько ни вертела и ни шпарила ее.

А тетка в это время, как пряжу, сучила свои мысли, и когда ей это надоело, снова дала волю словам — ей казалось, что, говоря, не надо думать. Раздумья ее изнуряли, а так как она была уже стара, то не могла делать два тяжких дела сразу — работать и думать. И нечего тут удивляться, — ведь очень многие люди — молодые и средних лет, даже мужчины — не могут одновременно и думать, и что-то делать. Оттого-то, видно, и в словах ораторов так редко встретишь мысли, хотя им есть над чем размышлять — как-никак облечены доверием народа. Но где уж тут думать, если говоришь! Обычно человек может либо молчать и думать, либо избавиться от мыслей с помощью болтовни. О том, что это так, тетка Ирмы давно уже знала, ибо, когда болтовня становится привычкой, слова слетают с языка без малейшей потуги к мысли. Думать должен тот, кто слушает, а не тот, кто говорит. Тетка считала, что Ирма, девушка молодая, со школьной скамьи, сможет одновременно и думать и работать. Но нет, Ирма тоже не могла, или если и могла думать, работая, то только о своей рабочей канители. Да и то — с напряжением, так что не слышала, о чем судачит тетка. И слова ее, круглые, бессмысленные слова, пропадали даром — таяли в пустоте душной комнаты. И все же тетка продолжала как бы про себя, лишь бы заглушить свои мучительные мысли:

— Да-а, подумать только — вот уж больше двух десятков лет я изо дня в день обстирываю чужих людей и убираю за ними! А пастор еще спрашивает, крепка ли моя вера. Да как же я смогла бы ухаживать за чужими, ежели б не верила, что только по божьей милости полвека своего стираю белье? И как еще стираю: все с мылом, с содой, в теплой воде и своими руками, не так, как другие — пемзой, хлоркой и бог один ведает чем, а потом скребут жесткой щеткой, знай швырк-швырк, швырк-швырк. А ведь тоже хотят в рай попасть! Знаешь, племянница, я бы их и не подпустила ко вратам рая, ни одну не подпустила бы. Ведь только портят белье хлоркой и щеткой. И белье-то не всегда такое уж грязное. Порой и не угадаешь, носили его или нет. Особенно когда мужское… Потому я все больше и больше начинаю любить мужчин, так что, когда умру, видно, буду любить одних только мужчин. А тебе скажу, дорогая племянница: этих мужчин с чистым бельем в самом деле любить можно, но только не выходить за них замуж. Ты никогда этой глупости не делай, жены им не нужны. Жена нужна только для того, чтобы ухаживать и убирать, иначе она не жена, а бог весть какая птица. Ведь ежели за мужчиной не надо убирать, зачем ему и жена-то нужна? Нет, нет! Я уж сказала, что если мужчины станут чище, то и свадеб будет меньше…

Последние слова дошли до слуха Ирмы, возможно, потому, что она когда-то наперекор матери назвала Ээди Кальма копченым чучелом. Тогда она считала, что человек, за которого она выйдет замуж, должен быть, по крайней мере, чистым, а не таким чумазым, каким она часто видела Ээди, идущего с работы. Но тетка толковала ей сейчас о замужестве совсем другое, словно хотела расположить Ирму к чумазому Ээди, вернуть ее к нему. Все это и теперь было неприемлемым для Ирмы, и она пыталась не слушать, что там талдычит тетка о мужской чистоте и женской грязи. Но не слушать было очень трудно, и Ирма обрадовалась, когда пришла домой Лонни и перебила премудрые поучения тетки.

— Слава богу! — воскликнула Лонни, увидев, что они гладят белье. — Белье раскатали! Значит, мне сегодня не надо возиться. А я шла и как раз мечтала, вот бы Ирма за меня это сделала. Теперь не надо тебя упрашивать, разве что в другой раз.

И она подошла к Ирме, уперев руки в бока, стала смотреть, как та гладит. Немного погодя сказала:

— Такой работой ты себя не прокормишь, по крайней мере, вначале. Я тебе говорила — иди на фабрику, так нет же! Все надеешься. Поздравляю: прачкой заделалась. Фабричные все же повыше стоят.

— Так я же ищу место, — ответила Ирма, — хотела только тете помочь и тебя порадовать.

— Порадовать-то ладно, а как долго ты собираешься искать это место? — сказала Лонни. — Не вечно же. Нет такой профессии, чтобы только место искать, а казна тебе за это жалованье будет платить, кормить-одевать.

— Небось найдется на этом свете местечко и для Ирмы, — сказала тетка.

— Конечно, найдется, — ответила Лонни, — только не знаю, когда. Неизвестно даже, чего искать.

И самой Ирме спустя несколько недель казалось, что она не знает, какую работу искать в городе. Она все больше и больше склонялась к мысли, что ей и не следует поначалу искать место, которое было бы по душе, найти бы хоть мало-мальски подходящее, где можно под-учиться более надежной профессии. Ирма была убеждена, что, знай она бухгалтерию, уже нашла бы желаемое. Так что надо бы пройти бухгалтерские курсы. Однако на это ушел бы не один месяц — и не на что было бы жить это время. Если б тетка постоянно стирала белье, можно было бы помогать ей и как-нибудь перебиться; но белье на дом тетка брала лишь изредка, чаще она ходила стирать к хозяевам сама, сегодня к этому, завтра к тому. Ирме пришлось ломать голову, где бы найти такое место, которое избавило бы ее от забот о хлебе насущном. Лонни немедля дала ей совет.

— Надо пойти воспитательницей, — сказала она. — Это куда приличнее, чем быть простой служанкой или нянькой у кого-нибудь. Особенно если работать столько-то часов в день. Но платят очень уж скудно — не хотят на детей тратиться. За господскими детьми приглядывают даже образованные дамы, которые на иностранных языках болтают. Потому в гувернантки все и лезут. Которой где не везет, та норовит стать гувернанткой или воспитательницей, особого уменья тут не надо. С детьми ведь такая история: если он уже большой, то учится сам, чему надо, а если мал, то его учит мать. Я нянчила ребенка, знаю. Заболеет — вызовут врача, тот научит, что делать. А начнутся болезни, что бы ты ни делала, все равно на тебя матери будут орать, ты, мол, хочешь погубить их детей. Какая бы ни была болезнь, все равно ты виновата. Поэтому нынче ни одна здравомыслящая женщина не нянчится с детьми. Лучше уж в ресторан судомойкой устроиться.