Морокой было это мытье в маленьком тетином тазу с облупившейся эмалью, но Ирма наконец-то управилась. А куда не дотягивались ее руки, там ее спину терла тетя, которая чувствовала себя неловко за свой старенький тазик.

— До чего же ты мягкая, прямо как гусыня к осени, — говорила тетя, моя племянницу. — Потому этот господин тебя и не бросил.

— Не говори так, тетя, а то мне станет страшно, будто меня готовят на убой, — сказала Ирма, но и она и тетя знали, что так можно только говорить, а не думать и чувствовать всерьез. Чувствовать можно было только одно: как хорошо, когда знаешь, что никто не бросит тебя из-за чего-то, и это чего-то никто не может у тебя отнять, это ты сама.

— Если ты сама себя с таким же старанием отмыла, как я тебе спину, тогда ты и впрямь чиста, будто только родилась, — переставая тереть спину, сказала тетя Анна.

— Значит, ребенок рождается чистым? — вытираясь, спросила Ирма.

— А ты как думаешь? Ребенок чистый, а если и есть на нем грязь, это чистая грязь.

«А на мне может оказаться чистая грязь? — подумала Ирма. — И если может, что это такое?» Но она тотчас забыла эту мысль, потому что стала надевать белье, — все новое, новое-преновое. Ради этого нового белья она и мылась так тщательно, чтобы самой стать новой-преновой, под стать одежде.

И получилось так, как говорил Рудольф: все, что оказалось на Ирме, было его или связано с ним. Что же было в Ирме самой, это она позволила оставить при себе, хотя толком и сама об этом не знала. А что было на ней, было куплено на деньги Рудольфа, выбрано по его вкусу, как он выбрал и саму Ирму. Все теперь было его, абсолютно все, и Ирма чувствовала это, выходя из дому, чтобы встретиться с Рудольфом. А тетя взяла табурет повыше, придвинула его к окну, покрыла чем-то мягким, вскарабкалась на него и, став на колени, высунула голову в форточку, чтобы посмотреть вслед Ирме, которая вскоре скрылась за углом ближайшей улицы. Тетя все еще верила в чудо и в бога и, корчась, смотрела в окно, стоя на коленях на табурете. С этой верой в чудо она потом и приготовила обед, который Ирма не пришла есть, будто у нее было совсем другое, чем у тети, представление о чуде.

У Ирмы уже появились общественные обязанности, или, по крайней мере, она готовилась принять их на себя. Прежде всего они с Рудольфом пошли в кафе, где Рудольф познакомил ее со своими знакомыми. Но сегодня это доставило Ирме скорее мучение, чем удовольствие, она чувствовала себя неуютно: было трудно сидеть, было трудно есть или пить, было трудно даже говорить, ей казалось, что за своим столиком или даже во всем кафе она единственная, кто, разговаривая, хочет что-то выразить. Слова других были такими скользкими, бессмысленными или неопределенными, что не касались никого или касались всех. И слова эти, по-видимому, всем нравились, их слушали, после них смеялись и улыбались, будто за ними стоял какой-то таинственный смысл. Мучительное положение Ирмы усугубляло еще и то, что Рудольф казался в окружении людей чужим и безразличным к ней, ему пришлось разрываться между многими. Встретившись сегодня с ним, Ирма почувствовала, что он чего-то стыдится и краснеет до ушей, но теперь она подумала, что краснел он случайно, без причины.

После кафе Ирма и Рудольф немного погуляли, сначала со знакомыми, потом вдвоем, останавливались перед витринами, разглядывали то да се. Потом они зашли к ювелиру, и Рудольф выбрал Ирме перстень с каким-то ярким камнем.

— Пусть это будет первым моим подарком, — сказал он, когда они выходили из лавки. И когда Ирма спросила, чем же было все остальное, Рудольф продолжал: — Все эти вещи — первой необходимости и потому не подарки. Подарком может быть только то, что совсем не требуется для жизни и что можно каждую минуту обменять на деньги. А теперь пойдем обмоем новый подарок, — закончил Рудольф и направился к автомобилю. Они сели вдвоем в автомобиль и поехали за город.

В загородном ресторане их приняли как старых знакомых. Им принесли что-то выпить, — Ирме понравилось, хотя она почувствовала, что ноги ее ослабели. Потом они пообедали, и в ногах снова появилась сила. Рудольф и Ирма и сегодня были все время в зале, на виду у людей, а не в кабинете. Ирма стала уже почти удивляться, почему Рудольф не ведет ее в кабинет, ей так хотелось увидеть, что это такое, ведь Лонни плохо отзывалась о кабинете. Но делать нечего. В одном была права Лонни: жених не должен ходить в кабинет, тем более со своей невестой. Значит, надо терпеть, пока Рудольф не перестанет быть женихом, а будет мужем. Тогда они и пойдут вдвоем в кабинет. Так рассуждала Ирма, считая, что голова у нее ясная, только вот ноги ослабели, стали как бы ватными. Когда они вернулись в город, было темно и кинотеатры сверкали огнями.

— Хочешь в кино? — спросил Рудольф, когда они вышли из автомобиля.

— Я боюсь, что засну там, — засмеялась Ирма. — Но давай пойдем. Постараюсь не закрывать глаз.

— Ты куда хочешь — в партер или на балкон?

— Веди меня на балкон, я никогда еще не была там, — попросила Ирма.

И они пошли на балкон и сели в первом ряду ложи, откуда было хорошо смотреть вниз.

— Я видела тебя позавчера вечером, — сказала Ирма Рудольфу и почувствовала, что сделала это только из-за слабости в ногах, которую ощутила еще в ресторане.

— Здесь? — спросил Рудольф.

— Нет, в другом кино, — ответила Ирма.

— Ах да! Правильно, — сказал Рудольф. — Я сидел с одной дамой и господином.

— Господина я не видела, — сказала Ирма.

— В самом деле не видела? — удивился Рудольф. — Господин сидел с одной стороны, а дама с другой, я был посредине.

— Правду сказать, я не видела ни тебя, ни даму, — призналась Ирма. — Двоюродная сестра Лонни сказала мне, что ты сидишь в ложе с дамой, которая гораздо красивей меня.