И этот вечер, проведенный в кино, был таким же, как и прочие посещения кино, — Ирма не слушала и не замечала ничего; только слышала шепот Лонни и была наедине со своими мыслями. Для нее это было мучительно. Ирма немного успокоилась, только когда Лонни сообщила, что господин Всетаки уже исчез с балкона. Но Лонни тотчас прибавила к этому утешительному известию:

— Дама тоже ушла! Ну и конечно, чего ей оставаться. Теперь они наверняка пойдут куда-нибудь в ресторан ужинать. Эти, кто носит котелок, всегда водят своих дам ужинать, чтобы было с шиком. Иногда они ходят и в кабинеты. Вот бы узнать, куда они пошли, просто в ресторан или в кабинет, это очень важно. Если в кабинет, то жениху это запрещено. Туда ходят только те, кто давно уже женат или не думает жениться.

Возвращаясь из кино, Ирма чувствовала, что большой и прекрасный день стал ничтожным и неприглядным. Этим она обязана житейской мудрости Лонни, ее искусству видеть мир. Если жизнь в самом деле такова, как объясняла ей Лонни, и если любовь хоть немного похожа на то, как представляла ее себе в своих раздумьях в кино Ирма, то не стоит жить и любить. Так решила про себя Ирма, лежа в постели и ожидая сна.

Но на следующий день этот мрачный туман в мыслях Ирмы быстро развеялся и любовь вспыхнула в ее сердце сильнее, чем когда-либо прежде. Точно в назначенный час явился Рудольф и взял Ирму с собой. Прежде всего они пошли в бюро и сообщили о своем желании вступить в брак. Рудольф повел свою невесту в самый лучший магазин готового платья и дал ей выбрать там подходящее платье. Вполне по фигуре не оказалось, пришлось немного подгонять. После обеда между четырьмя и пятью часами платье должны были принести Ирме домой. Кроме платья, подобрали пальто, шляпу, перчатки, туфли, чулки и прочие вещи. Когда все это было сделано, оплачено и оформлено, Рудольф сказал Ирме:

— Ну вот, дорогая, это для начала, чтобы было в чем ходить. Теперь есть немного времени осмотреться и приобрести остальное.

Ирма потеряла рассудок и дар речи — дар речи от изумления, что это только начало, рассудок же — от любви, от чистой и великой любви, как она сама считала. И когда Рудольф повел ее в какой-то ресторан, — не в кабинет, так что он строго следовал правилам жениха, как разъясняла Лонни, хотя Ирма теперь пошла бы с ним даже в преисподнюю: столь велика и трепетна была ее любовь, — и когда он после закуски, от которой у Ирмы все горело во рту — конечно же, от великой любви, — когда он после закуски сунул ей в руку еще большую сумму денег, какую она никогда еще не держала в руках и только изредка видела, она ощутила такую боль, что хоть кричи посреди улицы в полный голос. И наконец все кончилось: она шла рядом с Рудольфом, а слезы бежали из глаз, и все прохожие с удивлением смотрели на нее. Рудольф тоже заметил ее слезы и сказал, беря ее под руку:

— Что с тобой, милая? Неужели я снова обидел тебя?

— Извини, дорогой, — ответила Ирма. — Это от счастья, от любви.

— Тогда пусть твои слезы бьют фонтаном, — сказал Рудольф и притянул ее к себе за руку. И, словно утешая, заговорил: — Эти деньги, что я тебе дал, дорогая, они для того, чтобы ты купила для себя вещи вашего женского обихода. Мне нравится, что на тебе будет все, что принадлежит мне. Ибо я понимаю это так: я должен знать, хотят ли те вещи, что с тобой и на тебе, тоже принадлежать мне, как ты сама. У тебя я могу это спросить, а у вещей — нет. Вещи таинственней и хитрее, чем сам человек. Вещи, когда они связаны с прошлым, тащат человека назад, а я не хочу, чтобы что-то тащило тебя в прошлое, я хочу, чтобы с сегодняшнего дня у тебя было бы только будущее, будущее, и я, и мои вещи. Вот я и дал эти деньги, деньги открывают путь в будущее, деньги и любовь. Даже счастье — вопрос только будущего, ибо прошлое умерло. Так я понимаю жизнь и любовь.

Ирма тоже чувствовала, что понимает жизнь и любовь так же, как ее жених: она хотела принадлежать ему и будущему, где будет счастье и любовь. Сейчас ей не приходило в голову, что перед отъездом с хутора Кальму она торжественно обещала матери добиться того, чтобы мать не была больше батрачкой при хуторе. Обещая, она думала достичь этого трудом, мытарствами и бережливостью и подсчитывала года. Да, только с годами она надеялась добиться того, чтобы избавить мать от унизительного словечка — бобылиха. Теперь же все пошло совсем иначе, и без труда и мытарства, пошло иначе, и даже сама Ирма не могла толком объяснить почему. И если бы она могла сейчас немного подумать, то есть если бы она сейчас не была такой счастливой и влюбленной, у нее невольно возникло бы сожаление: если счастье далось ей в руки без труда и мытарств, не может ли оно в один прекрасный день так же и ускользнуть от нее? Не стала ли она игрушкой в руках каких-то странных сил, которые повелевают и заправляют ею, не спрашивая ее? Однако подобные вопросы не задают себе те, кто любит и счастлив, почему же должна была задавать себе их Ирма? Так что мать оставалась бобылихой, а ее дочь Ирма купалась в счастье и любви.

Но ни тете, ни Лонни Ирма не сказала ни слова о том, какое большое счастье у нее в сердце и какая большая сумма в новом модном ридикюле, — и все это только начало, как говорит Рудольф. Тете и Лонни доставало и того, что Ирма не могла скрыть от них, что они видели своими глазами и щупали рукой. Даже это прогнало у них сон, и было давно уже за полночь, а в квартире тети Анны все еще горел свет и слышался разговор.

— Разве я не говорила, что будет чудо и в нашем роду! — в экстазе воскликнула тетя Анна. — И вот оно, это чудо, прямо на моих глазах, словно я одна — избранница счастья из всех эстонок.

— Нет, мама, избранница счастья из эстонок — это Ирма, — насмешливо ввернула Лонни.

— Конечно, Ирма, кто с этим спорит, но я тоже, я ее тетя, к тому же я сейчас заменяю ей мать. Даже ты, дочка, тоже как бы избранница, и эта конфетная фабрика, где ты работаешь, тоже избранная, потому как ты двоюродная сестра Ирмы, ты из ее рода, — убежденно говорила тетя Анна.

— И моя конфетная фабрика тоже из рода Ирмы, — повторила с иронией Лонни.

— Несчастное ты существо, — сказала на это тетя Анна. — Ничто тебя не радует, словно коты всю кровь из твоего сердца высосали. Такие злые только старые девы, когда парни к ним не прикасаются. А ты ведь еще не так и стара, чтобы быть злой и жестокой, тебе нет и тридцати.

— Погоди малость, скоро перевалит, — ответила Лонни.

— Когда перевалит, и становись злой и жестокой, а сейчас радуйся вместе со всеми, — сказала мать. — Разве не было б честнее и правильнее, если бы это чудо случилось не с Ирмой, а с тобой. Ирма моложе, а с молодыми чудеса случаются легче, чем с теми, кто постарше, с молодыми да с детьми. Вот и дева Мария была молоденькая, когда с ней произошло это чудо, и стала известной, хотя и не знала мужчину.

— Мама, оставь Библию в покое, — вставила Лонни, — ты же знаешь, я ей не верю.