— Знаю, это все конфетная фабрика, — сказала мать. — Сначала верят, а стоит поступить туда — и не верят больше, словно конфеты лепить богопротивное дело. Похоть и только.

— Не конфеты, а Рууди убил мою веру, — объяснила Лонни. — Он всегда говорил, что не может смотреть в глаза богу, не может видеть даже тени его, потому как зачем он его создал столяром, если сам он хотел быть котельщиком.

— Но ведь Рууди больше нет у тебя, — сказала мать.

— В том-то и дело, нет Рууди и нет веры, и то и другое ушло.

— Нет веры и нет чудес, так оно на этом свете, — промолвила мать.

— Нет, мама, — возразила Лонни, — на этом свете так, что если нет мужчины, то нет и чуда, только через мужчин случаются на этом свете чудеса.

— Мужчины — наместники бога на белом свете, — объяснила мать. — Если веришь в бога, то веришь и мужчине, а если веришь мужчине, то случается чудо.

— Мама, ты все ставишь с ног на голову, — нетерпеливо сказала Лонни. — Это, пожалуй, раньше так было, а теперь наоборот: если не веришь мужчине, случается чудо. Ведь Ирма не верила своему Рууди, когда он на нее покушался, и вот поэтому случилось чудо. А если бы верила, случилось бы то же самое, что у меня с моим Рууди: Рууди ушел бы и вместе с ним и чудо.

Но когда Лонни и мать стали выпытывать у Ирмы, верила ли она в бога и своему Рууди, когда тот пытался первый раз поцеловать ее, Ирма сказала, что ни бог, ни вера не приходили ей в голову, потому что она думала только о себе — что с нею станет, если Рууди будет ее целовать и впредь и, возможно, это в конце концов понравится и ей самой. Так думала она, будто у нее никакого дела с богом не было.

Ложась спать, все трое удивлялись, как сильно разошлись их взгляды на бога, на мужчину и на чудо. А ведь они близкие родственники, что же можно сказать о других людях. Тетя Анна считала, что верь в бога, поверишь и мужчине — и с тобой непременно произойдет чудо. Ее дочь Лонни была убеждена, что если не веришь в бога, то не веришь и мужчине, а если не веришь мужчине, то он сотворит с тобою чудо, как это случилось с Ирмой. Ирма же, дитя чуда, сказала, что по возможности не надо думать ни о боге, ни о мужчине, надо верить только себе, тогда и произойдет с тобою чудо. Ты сама можешь сотворить с собою чудо.

И так каждый со своим особым, «отколовшимся» мнением, все трое заснули, и утром трудно было решить, кто спал слаще всех, так что в случае необходимости можно было бы заключить: мнения совсем не влияют на сон и, может быть, даже на жизнь. Мнения и вера ходят своей тропой, а жизнь своей, как бог на небесах живет своей жизнью, а люди на земле — своей. Это было бы, пожалуй, четвертым особым, «отколовшимся» мнением, и от него могли бы отколоться новые и новые.

И все же не откололись, потому что никто не был заинтересован в этом. Здесь в доме не было ни у кого времени делать заключения. Времени вдруг стало в обрез, тетя Анна не смогла даже стирать белье и поспешила утром на рынок сделать покупки, чтобы приготовить обед. Нельзя же было допускать, чтобы Ирма обедала кое-как, как было до сих пор, перед нею теперь должен быть накрытый стол, тарелки, ножи и вилки — уже потому, что на ней новое платье, туфли и чулки, не говоря о пальто. Этого требовал престиж, хотя ее происхождение и противоречило тому.

Но одно — взгляды и вера, а совсем другое — жизнь, — это видела тетя Анна, готовя обед. Она долго ждала и согревала обед, чтобы был готов для Ирмы, как только она придет. Но та не шла и не шла, и в конце концов тетя села за стол сама, и с нею заодно еще две тетки, которые пришли узнать, как обстоят дела с венчанием Ирмы — состоится ли оно в церкви или нет. Тут как раз пришла со своей фабрики и Лонни, и теперь они сидели за столом четверо.

— Что за праздник у тебя сегодня? — спросила Лонни у матери.

— Хотела Ирме доставить удовольствие, чтобы, когда придет, накрыть на стол, да вот, видишь, не идет, — сказала мать.

— Ну ты смешная, — сказала Лонни. — Очень нужен Ирме твой обед! Жених прикажет по радио доставить ей бульон и жаркое из Парижа! Она живет теперь в мире чудес. О таких, как мы, и не думает.

Почти так оно и было с Ирмой. Утром она проснулась пораньше, быстро оделась, — натянула свое прежнее платье, будто еще не ответила согласием на предложение Рудольфа, — и вышла. Она ходила перед витринами магазинов до того, как они открылись. Если хозяева знали бы о приходе Ирмы, они, конечно, открыли бы свои магазины чуть пораньше. Но они не знали, это было им невдомек. Впрочем, Ирма вовсе не сердилась на них. Ей было даже приятно, что они не знают, откуда у нее деньги, которыми она платит сегодня за вещи.

А истратила она, казалось ей, много. Да и продавцы считали, что, по-видимому, заплатила она много. После каждой покупки они становились все любезней, вежливей, обходительней, похоже — готовы были навязать ей весь свой товар. Они под конец замечали только то, что она выбрала и оплатила, а не во что она была одета, хотя вначале все было иначе — они видели только ее скромное платье. Ирма могла бы сделать из этого свои выводы, но она их не сделала, лишь радовалась, что все произошло именно так; это тоже казалось ей чудом. Получая аттестат зрелости, она считала его свидетельством своей личной ценности, но сегодня она совсем забыла о себе и дала волю говорить за себя деньгам и тряпкам, так было и легче и проще.

Торопясь домой со своими свертками, она опасалась только одного — достаточно ли много накупила и достаточно ли дорогое. У нее еще остались деньги, и не для того ли Рудольф дал ей такую крупную сумму, чтобы узнать, умеет ли она беречь деньги или нет. Нет, Рудольф, должно быть, думал совсем иначе, давая ей деньги. Но теперь Ирма уже не могла больше тратить оставшиеся деньги, так что волей-неволей ей пришлось идти домой.

Дома она сняла с себя старую одежду, налила в таз теплой воды и принялась мыться — с головы до ног. И даже грудь свою она мыла и мыла, будто впервые сознавая, что это ее грудь, — ей вспомнилось, как Рудольф зарылся в нее, словно хотел задохнуться. Тогда это показалось ей грубой, противной выходкой, теперь же все представлялось чем-то приятным и даже хорошим, потому что за это время в дело вмешались жизнь и любовь.