— Это и есть самое прекрасное в мире — когда начинаешь переваривать, приступаешь, так сказать, к еде, а аппетит все растет, и вместе с ним приходят иллюзии, обманные видения, призраки, миражи. Я думаю как раз о духовном переваривании. Но потом настает минута, когда чувствуешь, что не можешь больше — не можешь переварить то, что очень хотел бы. Тогда и начинается насилие, и кастрюля опускается тебе на голову, потом идут в ход ножи и ружья, вода и яд, веревка и крутящиеся колеса — когда не в силах больше духовно переваривать. Человек убивает себя или других не потому, что этот или эта идет с тем или тою, а потому, что он сам не может это или то духовно переварить. Человек убивает потому, что он чувствует свою духовную слабость, и тут появляется крокодил, который работает челюстями и зубами. Я выбрал вместо челюстей и зубов крокодила — супружество.

— Фи, дорогой! — воскликнула Ирма. — Ты не должен бы так говорить до свадьбы о нашем браке.

— Конечно, не должен бы, — согласился Рудольф. — Но это не оскорбительно ни для тебя, ни для нашего супружества, только для меня, если это вообще оскорбительно. Это только означает, что, когда человек не в силах больше духовно переваривать, он становится либо преступником, либо человеком нравственным. Я стал человеком нравственным, ведь супружество дело нравственное. Не так ли? Что ты думаешь?

— Супружество, на мой взгляд, — это только любовь.

— Если бы оно было только любовью, то не было бы нравственным, ибо любовь дело не нравственное, — сказал Рудольф. — Я за свой век немало любил, но все считают, что я безнравственный, да и ты считаешь это, по крайней мере, считала.

— Люби только меня, и будешь нравственным, — сказала Ирма.

— В тебе, девушка, подымает голову эгоизм, и это отнюдь не нравственное чувство, — объяснил Рудольф. — Я любил не эгоистично, но и это не нравственно, так что будь любовь эгоистичная или неэгоистичная, она все равно безнравственна. Нравственно только супружество, с эгоизмом или без него. Я любил безнравственно, потому что боялся своей нравственности, как я уже однажды сказал…

— Я помню, ты что-то такое раз уже говорил, но я этого ни тогда, ни теперь не поняла, — объяснила Ирма, словно хотела намекнуть, что не стоило бы больше говорить о таких непонятных вещах. Рудольф не принял этот легкий намек, если это вообще был намек, и сказал:

— Это ничего, что ты не понимаешь, но ты хочешь, по крайней мере, слышать, когда я тебе это говорю. Ты еще молодая и веришь, что словами можно что-то сказать. Но словами нельзя сделать ничего иного, как только успокоить свои чувства, разогнать свои мысли. И даже лучше, что ты не понимаешь, ибо то, о чем я говорю, еще не годится для тебя. А то, что ты все же готова слушать меня, доказывает твою любовь ко мне, ибо я говорю не столько для тебя, сколько для себя самого. Но через меня эти вещи касаются и тебя, касаются нашего супружества. А не нашей любви. Ее я не касаюсь.

— Если ты не касаешься нашей любви, — сказала Ирма, — то говори все, что хочешь, я буду охотно слушать, но если ты собираешься сомневаться в любви, то…

— Нет, моя дорогая, любовь остается, она неприкасаема, — заверил Рудольф. — Я сам люблю любовь, если можно так сказать, больше всего на свете, и поэтому ты можешь быть вполне уверена. И если есть настоящая любовь, если есть настоящая любовь к любви, то не надо для нее ни единого слова, она не зависит от слов. Животное ведь тоже любит, любит и растение, и если естествознание будет развиваться с прежней скоростью, мы вскоре убедимся, что и камни любят, — что любит воздух, эфир, даже пустое пространство. Но разве у растения, камня или пустого пространства есть слова? Животное еще подает голос. А растение, камень, пустое пространство — они безголосы. Поверь, дорогая, человек непременно еще докажет когда-нибудь: где больше ничего нет, там и есть идеальная любовь. Такое уж странное существо человек. А что касается меня, я никогда не любил пустое и безмолвное пространство, на меня оно даже нагоняет какой-то страх. Поэтому я всегда искал существа, которые издают звук — говорят, смеются, плачут, кричат. Я искал таких, которые считают, что у них нет в жизни другой цели, кроме как немного поговорить, так сказать, немного поболтать, немного повеселиться, немного посмеяться, немного поплакать и потом, разумеется, со всем согласиться — одним словом, смириться со своей никчемной и пустой судьбой. Люди, которые это видели, считали меня безнравственным, и я сам считал себя таким. Но ты, дорогая, доказала мне, что люди ошибаются и ошибаюсь я сам. Не то что я безнравственный, не то что я жил не так, а то, что я был нравствен. Я жил с теми, кто совсем не заинтересован в нравственности или кто делает вид, что не заинтересован. А жил я с ними потому, что так было легче, я общался с ними, и мне не приходилось соприкасаться со своей совестью и чувством нравственности. Я жил и любил и мог в любую минуту все порвать — без упреков совести. Я не обольстил ни одной невинной девушки, ни одной верной жены. До сих пор думаю, что произошло это так потому, что у меня нет ни поэтической шевелюры, ни рокочущего баса, ни романтического баритона, и я боялся потерпеть провал, то есть фиаско, так сказать, неудачу, постыдную и унижающую неудачу. Но я знал давно, что большая часть неудач происходит не от отсутствия рокочущего баса или шевелюры, а просто от недостатка денег. Почему же я не пустил в ход свои деньги? Почему наблюдал со стороны, как другие делали это вокруг меня, ловя в сети девушек и добродетельных молодых женщин? Разве у меня не было уважения к девушкам и добродетельным женщинам? Почему я вовсе не делал того, что теперь делаю с тобой? Почему я не осыпал какую-нибудь невинную девушку щедротами как из рога изобилия?

— Потому что ты не хотел на ней жениться, — сказала Ирма.

— Эх, девочка, на женитьбу много денег не нужно, а вот на любовь… — сказал Рудольф. — И хотя я любил любовь и тем не менее не осыпал щедротами как из рога изобилия девушек и добродетельных жен, — это лишь от великой нравственности, мне теперь ясно. Если б у меня от природы были бог весть какие поэтические локоны или рокочущий бас, которые чаруют молодых девушек и добродетельных женщин, то я не осмелился бы воспользоваться ими, будь у меня столь высоконравственная совесть, как сейчас. Ты же видишь сама, что со мной произошло, когда я познакомился с тобой, Я выдумал боли в животе и компресс, которые были, пожалуй, ценнее, чем деньги или локоны иного мужчины. А чего я добился ими? Я говорил тебе даже о запахе клевера — и почти завлек тебя, заставил тебя верить, что ты станешь богиней, если наклонишься надо мной, утешая меня, лежащего с горячим компрессом на животе. А чего я этим добился? Ничего! Ах да, моя дорогая, не скажешь ли ты мне теперь, когда это тебя уже не обижает и не стыдит — раньше я не решался спрашивать, — не скажешь ли мне: тебе действительно стало дурно в тот раз, когда ты наклонилась надо мной, или ты убежала по другой причине? Я не спрашиваю у тебя, по какой причине, а только — была ли какая другая причина?

— Была, дорогой, — ответила Ирма, всем сердцем благодарная ему за то, что он спросил именно так, а не иначе.

— Смотри-ка, значит, я все правильно уразумел, — продолжал Рудольф. — А что я говорил об этом случае раньше, именно — будто я из-за клятвы своей или обещания не вытащил из-под одеяла руки, то это объяснение не вполне правильно и точно: я держал свои руки под одеялом из-за страха. Стоило бы мне вынуть их, как неизбежно произошло бы что-то, что рано или поздно столкнуло бы меня со своей совестью. Этот страх и был единственным препятствием. И то, что мой страх имел причину, подтверждает твое признание: тебе не стало дурно, а причина была совсем другая. Я знал и чувствовал, догадывался, во всяком случае, что ты принимаешь все только всерьез, особенно когда любишь, и любовь означает для тебя только супружество, то есть высшую мораль. И раз уж я испытывал только чувство низменное, то ты можешь сама решить, что произошло бы, если бы я совсем не боялся и вытащил свои руки из-под одеяла.

— А потом мы поженились бы, — сказала Ирма.

— А я бы потом не женился, в том-то вся штука, — сказал Рудольф. — Я ведь ни на одной потом не женился.

— Тогда я наложила бы на себя руки, но тебя не стала бы винить.

— Я сам бы обвинил себя, и это было бы тяжелее, чем если бы меня обвинил кто-то.

— В чем же ты был бы виноват, если я сама хотела?

— А ты тогда в самом деле хотела, чтобы я вытащил руки из-под одеяла? — спросил Рудольф.

— Хотела и даже ждала — и обманулась, когда ничего не произошло, — теперь я могу тебе это сказать. Мне стало страшно стыдно, что я зря ждала, наклонившись над тобой, и я убежала. В голове у меня все смешалось, а сердце стучало редко — пам, пам, пам.