— Давно началась панихида? — подойдя к нему, шепотом спросила Лейла.

— Вот-вот закончится, — ответил он.

И тут музыка оборвалась. Музыканты устало опустили инструменты. Дзуку поднял голову и обвел глазами толпу. Он тоже заметил подошедших. Взгляд его задержался на Лейле, слезы хлынули из глаз, он поднес к лицу платок и уронил голову. Воцарилась тишина, лишь глухие всхлипывания Дзуку нарушали ее. Потом музыканты заиграли «Таво чемо» [43] , и произошло что-то необъяснимое. Кладбище было охвачено необычной тишиной. Люди перестали шептаться, задумчиво понурив головы, похожие друг на друга, они стояли у могилы Таурии. Беспорядочные звуки, которые издавали расстроенные струны скрипки, разносились во все стороны, и, кто знает, быть может, многим запало в сердце их звучание, быть может, некоторые со всей полнотой почувствовали ту боль, которая объединяла эти звуки, давала им строй и создавала мелодию грусти, мелодию, которая на миг делала для всех близкой ту горесть, что незримо существовала где-то.

Панихида кончилась. Толпа пришла в себя, вздохнула, зашевелилась. Люди переглянулись. Недавнее ощущение себя, как детей смерти, улетучилось, и в силу вступили каждодневные законы взаимных симпатий и антипатий.

Панихида закончилась, и обыденное, житейское снова разделило людей. Забылось, то, что минуту назад объединяло всех, Люди повернули к выходу, заговорили в полный голос. Музыканты сложили инструменты в футляры и с тупым равнодушием разглядывали окружающих. Мужчины достали папиросы, задымили. Знакомые собрались группами. Все потянулись к выходу, то с уважением уступая кому-то дорогу, то косо поглядывая на идущего рядом. Около узкой кладбищенской калитки мужчины пропускали женщин вперед, а сами выходили следом. Самые разные чувства были обозначены на их лицах.

Единственным человеком, не испытывающим ни неловкости, ни удовольствия, был Вамех. Он медленно брел позади, рассматривая могилы и постепенно отставая от толпы. Кое-где на могилах поднимали головки последние осенние цветы, другие могилы были запущены и заброшены. Тень старых лип лежала на земле. Влажно пахло преющими листьями, они мягко поддавались под ногой. Несмотря на нестройные голоса, доносящиеся из-за кладбищенской ограды, ничто не нарушало безмолвия, царящего здесь. В такой тишине, неподвижности и покое смерть вовсе не казалась страшной, напротив, она представлялась чем-то прекрасным, словно нет ничего слаще, чем успокоиться в земле, под сенью вековых лип, словно смерть обещает тебе такое же облегчение, как и забвение. По мнению некоторых, так оно и есть. Но кто постиг смерть? В самом ли деле она — забвение или нечто более глубокое? Человек не должен думать о смерти, никогда не должен думать о ней, потому что он все равно ни до чего не додумается. Он должен забыть о смерти и думать только о жизни. Мудрость не в том, чтобы ответить на все вопросы, а в том, чтобы примириться с существованием всего того, в чем ты никогда не сможешь разобраться. Смерть непонятна нам. Облик ее страшен. Сущность ее неведома. Но настолько отраден, тих и безмолвен мирок маленького кладбища, чуть сумрачного от вековой тени огромных лип, что он заставляет нас забыть о предназначении кладбища, навевает приятную грусть, к которой не подмешивается ничего личного и конкретного, и такая грусть возвышает нас и очищает, потому что любое движение человеческого духа, отрешенное от собственного «я», и есть истинная чистота. Ты должен удовлетвориться тем, что грустишь, и забыть о причине грусти. Забыть не из чувства страха, а потому, что это поможет тебе бороться и жить.

«Нет, не надо думать о смерти, — решил Вамех, запрокинув голову и глядя в высокое небо, — не стоит обманываться, корчить из себя оптимиста, убеждать себя, будто я все могу оттого, что я — человек, и возможности мои безграничны. Думать так глупо, хотя бы потому, что желания человека всегда превышают его возможности. Но не стоит думать и о смерти, хотя о ней и интересно думать. Нужно только и только справедливо жить. Что случилось — случилось, и ничего не исправишь. Впредь я буду думать только о жизни».

Внезапно Вамех почувствовал, как скорбит душа его по тому, кого невообразимо хотелось вернуть, о ком он не забывал ни на минуту, чей образ всегда стоял перед глазами, кто был так необходим ему, однако сейчас то место, которое занимал тот человек, было пустым, до боли пустым.

Вамех шагнул за калитку. Все уже разошлись, и он остался один. Ему было приятно стоять у самого обрыва и видеть, как внизу лежит, словно на ладони, открытая во все стороны долина, преображенная осенью. Вамех стоял и разглядывал поля, ряды деревьев, железную дорогу, по которой бежал поезд. Он проследил за крошечным отсюда составом, ползущим на восток, туда, в те края, откуда случайность занесла его в этот городишко, и почувствовал, что его потянуло назад, к родным местам, которые он покинул. Вамех закурил и задумался. Что, если жажда жизни, которая овладела им, вызвана только переменой обстановки и недолгим подъемом духа? Сомнение болезненно отозвалось в сердце, и он понял, как соскучился по дому… Но о возвращении нельзя и мечтать.

Отставшие люди спускались к дороге. Было тихо. К кладбищу примыкал покатый выгон, обнесенный ивовым плетнем, там пасся скот. Склон густо порос щирицей и портулаком… Вамех стал спускаться. По обеим сторонам тропинки стояли желтые кукурузные снопы. Прохладно пахло кукурузными листьями. Уже второй раз сходит Вамех этой тропой, уже второй раз посещает он это кладбище. Что-то будет в третий? «Может быть, меня самого принесут сюда», — подумал Вамех, и ему стало неловко от сентиментальной мысли, которая нужна была, чтобы вызвать сострадание к самому себе. Иногда приятно пожалеть самого себя, но разве такая жалость к лицу мужчине? И чтобы рассеять тоску, он принялся насвистывать задорную мелодию. А ведь его и в самом деле чуть было не принесли сюда однажды. Тогда он и не подозревал о существовании этого кладбища. В те дни он ни в грош не ставил свою жизнь, а теперь, несмотря на все, что было, хочется жить. Да, жить. Он жив, и хочет жить. А так как он жив, душу одолевают самые различные чувства. Вамех считал, что не имеет права тосковать по родным местам, а все же больше всего в этом городке любил вокзал, не мог равнодушно пройти мимо него. При чем тут вокзал?.. Вокзал напоминал ему о родных местах, которые он покинул, с вокзала в любой момент можно было вернуться туда, стоило только вскочить на подножку любого вагона, пока поезд стоит у перрона, ожидая отправления.

Вот и сейчас Вамех идет к вокзалу. Остались позади пустынные переулки, главная улица, и вот открылась привокзальная площадь, Вокзал живет переменами, вечно здесь толпятся люди, каждый день новые, каждый день озабоченные по-своему, не похожие на вчерашних, но общее не меняется, вокзал остается вокзалом. Все на свете подвержено переменам. Неизменно только постоянное движение.

Вамех вступил на платформу, окинул взглядом пустые пути и опустился на скамейку. По ту сторону насыпи пропадали вдали голые поля и откуда-то очень издалека доносилось кваканье лягушек, где-то там было болото. Смеркалось. На западе пурпурное небо пересекала вытянутая гряда облаков, молочной рекой уплывающая за горизонт. Чуть ниже за далью полей поднимались горы, уже одетые в белое. «Надвигается зима», — подумал Вамех.

Пока еще стояли солнечные дни, и только к ночи становилось свежо. И сейчас, сидя на скамейке, Вамех ощутил прохладу. Как сладостно последнее тепло осенней поры, ты словно провожаешь в далекий путь родного и любимого человека. Грустно, но сердце полно энергии, и жажда деятельности овладевает тобой с такой же силой, как и в конце весны.

Долго сидел Вамех на перроне и уже собрался было пойти к Дзуку на поминки, когда увидел Антона. Он прошел мимо Вамеха, стуча по асфальту разбитыми сапогами, с телогрейкой под мышкой, в тех же полосатых, залатанных на коленях брюках. Вамех ни разу не встречал его после того злосчастного дня, обрадовался и окликнул. Антон приблизился к скамье и вежливо поздоровался.